Так они проявляли привязанность. Любовь.
В такие моменты ему всё еще бывало неловко, но он подозревал, что так и должно быть. То было своего рода представление guerrilla theater. А может им просто нравилось подначивать друг друга.
Собирая тарелки, чтобы отнести их в мойку, он снова бросил взгляд на карту. В свете свечей карта изменилась.
Это не просто завитушки, накарябанные скучающим первопроходцем в попытке скоротать долгие зимние месяцы. Карту рисовали с какой-то целью.
И сейчас он заметил еще одно небольшое изменение. А может ему только показалось.
Снеговик, такой задорный при дневном свете, при свечах потерял жизнерадостность. И даже более того… Тревога? Не она ли это? Может ли этот добряк чего-то бояться? О чём он может тревожиться?
О многом, решил Гамаш, включая горячую воду и добавляя моющее средство в раковину. Человечек из снега боялся вещей, которых весь остальной мир ждал с нетерпением. Неизбежности весны, например.
Да, снеговик, каким бы веселым он ни был, должен в глубине души бояться. Так нарисовано на этой картине. Или карте. Или чем бы оно ни было.
Любовь и тревога. Они идут рука об руку, как попутчики.
Вернувшись к столу за новой порцией тарелок, он заметил, что Рут наблюдает за ним.
— Ну, разглядел? — спросила та тихо, когда он наклонился за ее чашкой.
— Я увидел встревоженного снеговика, — сознался он, и как только слова его прозвучали, стала очевидна вся их нелепость. Однако старую поэтессу они не развеселили, она согласно кивнула.
— Уже горячо.
— Я всё думаю, зачем эта карта нарисована? — сказал Гамаш, снова наклонившись над рисунком.
Ответа он не получил, да и не ожидал получить его.
— С какой бы целью ее не рисовали, но точно не для продажи, — уверил Оливье, задумчиво глядя на карту. — Мне она так нравится.
Пока Арман и Мирна занимались грязной посудой, Оливье достал из холодильник десерт.
— С нетерпением ждёшь первого дня занятий? — спросил Оливье, готовя шоколадный мусс, посыпанный крошками Гранд-Марнье и увенчанный свежими взбитыми сливками.
— Слегка нервничаю, — сознался Гамаш.
— Не бойся, остальным деткам ты понравишься, — утешила его Мирна.
Гамаш улыбнулся и протянул ей для вытирания тарелку.
— Что тебя беспокоит, Арман? — поинтересовался Оливье.
Что его беспокоит? Гамаш задавал себе этот вопрос. Хотя, ответ был очевиден. Он боялся, что в попытке очистить Академию сделает только хуже.
— Боюсь проиграть, — ответил он.
На кухне повисла тишина, нарушаемая лишь звоном тарелок в раковине да раздающимся из гостиной голосом Клары, приглашающей Рейн-Мари к себе в студию.
— Я боюсь, что неверно оценю содержимое одеяльной коробки, — сказал Оливье, укладывая порцию сливок на мусс. — Но больше всего я боюсь, что сделаю что-нибудь по неведению. Невольно смошенничаю.
— А я боюсь, что данный мной несколько лет назад совет клиенту, когда я еще практиковала, был плох, — в свою очередь сказала Мирна. — Я посреди ночи просыпаюсь в страхе, что отправила кого-то неверной дорогой, сбила с верного пути. Днём я в порядке. Большинство моих страхов приходят в темноте.
— Или при свете свечей, — проговорил Арман.
Мирна с Оливье посмотрели на него, пытаясь понять, о чём он.
— Ты, правда, думаешь, что не справишься? — спросил Оливье, насыпав кофе в кофейник.
— Я думаю, что принял несколько крайне рискованных решений, — объяснил Арман. — Которые могут привести к нежелательной развязке.
— Когда мне страшно, я всегда спрашиваю себя — каков наихудший финал развития событий? — сказала Мирна.
Осмелится ли он задать себе подобный вопрос, подумал Арман.
Ему придется уйти в отставку, и кто-то другой возьмет на себя Академию. Но это будет самый лучший выход, если он потерпит неудачу.
А худший?
Он свел Сержа ЛеДюка и Мишеля Бребефа вместе. У него есть на то причины. Но вдруг все пойдет не по плану. Тогда случится пожар — он это хорошо понимает — в котором погорит не только он.
Он дал ход смертельно-опасной последовательности событий.
— Никому такого не пожелаю, — выдала Клара.
— Не пожелаешь чего? — уточнила Рейн-Мари.
Они сидели в студии Клары, окруженные холстами и кистями в старых жестяных банках, запахом масла и скипидара, ароматом кофе и банановыми шкурками. В углу собачья подстилка, где когда-то отдыхала Люси, ретривер Клары, пока та — обычно это бывало ночами — рисовала. Анри увязался с ними в студию и теперь похрапывал на этой самой подстилке.