Не еду, не наркотики, не какой-то украденный кошелек.
Кое-что более ценное и опасное.
Книга стихов присоединилась к другим, спрятанным там же. К латыни и греческому, к книгам по философии и поэзии. Она самостоятельно изучала мертвые языки и запоминала стихи. В грязи, под хлопанье дверей и звуки секса, бормотания и крики других обитателей дома. Под шум канализации, брань и зловоние.
Все стиралось поэзией.
О да, ещё за груди
И грушу сладкую, что в теле моем скрыта.
Как только разговор о демонах заводят
Всё это в ход идёт.
Квартирная хозяйка боялась крыс и полицейских.
Но более всего она боялась слов и мыслей. Амелия это знала. Еще она знала, почему так опасны наркотики. Потому что они выхолащивают сознание. Не сердце, именно сознание. Сердце следует потом. А за ним и душа.
Амелия склонилась над партой, и, пока профессор стоял к классу спиной, быстро записала фразу дня.
Главный момент счастья — быстро писала она, пока коммандер не видел — когда человек готов стать именно тем, кем является.
Амелия перечитала фразу, почувствовав на себе взгляд, подняла глаза и увидела, что профессор изучает ее.
Высунув язык, она покачала сережкой вверх-вниз. Специально, чтобы он понял, с кем имеет дело.
Он кивнул и улыбнулся. Потом снова повернулся к классу.
— Кто из вас знает девиз Академии?
— Когда нам дадут пушки? — крикнул мальчишка с дальнего края аудитории. Потом, разглядев выражение лица коммандера, добавил: — Сэр.
Амелия фыркнула. Хочешь дерзить — дерзи. Но не делай этого, если кишка тонка. Это выглядит жалко. Или жги, или затихарись.
— Я дам вам оружие, — сказал коммандер, и Амелия снова фыркнула, громче, чем хотела.
Коммандер снова обратил на нее свое внимание.
Он походил на огромный корабль во время шторма. Устойчивый, сильный, спокойный, он спасся не потому, что стоял на якоре, как раз наоборот. Он выверял свой путь. В этом спокойствии было безмерное самообладание. А следом, как она понимала, приходит власть.
Он был самым могущественным из всех, с кем она сталкивалась, потому что жил не по воле стихии.
Он смотрел на нее в ожидании и ей было ясно, что ждать он может вечно.
— Velut arbor aevo, — выговорила Амелия.
— Верно, кадет Шоке. И знаешь, что это означает?
— Словно древо сквозь века.
Это была самая длинная фраза, сказанная ею с момента поступления.
— Oui, c’est ça. Но знаешь ли ты, что она означает?
Амелия хотела придумать что-нибудь этакое. Сказать что-нибудь умное, на худой конец, грубое. На самом деле, она не знала ответа, и ей стало интересно.
Она взглянула на доску за спиной коммандера, на слова, написанные там. О главном моменте счастья.
— Нет, не знаю, — покачала она головой.
— Хочешь узнать?
Амелия засомневалась, почуяв ловушку, потом коротко кивнула.
— Дай мне знать, когда отыщешь ответ, — сказал профессор. — И подойди ко мне после лекции, пожалуйста.
Ах, чтоб его, с досадой подумала Амелия, опускаясь на стул и чувствуя, как на нее все пялятся. Она раскрыла себя, показав безграмотность. И даже хуже. Она проявила интерес!
И была послана искать ответ самостоятельно.
Да пусть он трахнет себя и свою Академию, раз так.
Он готов выкинуть ее вон. За дерзость. За ее татуировки, за сережку в языке.
Как только разговор о демонах заводят
Все это в ход идёт.
Он собирается выкинуть ее за борт.
И тут она поняла, наблюдая за ним, стоящим посреди класса и внимательно вслушивающимся в бубнёж какого-то студента, что Гамаш не корабль. Этот внешне спокойный человек и был самим штормом. А ей предстояло утонуть.
После лекции, когда все покинули аудиторию, Амелия Шоке, собрав учебники, подошла к преподавательскому столу, за которым ожидал ее коммандер Гамаш.
— Mundus, mutatio; vita, opinion, — медленно произнес он.
Она склонила голову и перестала крутить на указательном пальце кольцо в форме черепа.
— Мой латинский не так хорош, — продолжил он.
— Вполне хорош, — уверила его она, потом перевела: — «Мир изменяется. Жизнь — решение».
— Правда? — удивился он. — Это не то, что я хотел сказать. Думал, что сказал: «Наша жизнь это то, что мы о ней думаем».
Он достал из портфеля тонкую книжку. Слегка помедлив, он протянул Амелии потрепанный томик.
— То, что мы говорим и то, что подразумеваем при этом — иногда две совершенно разные вещи, — добавил он. — Зависит от того, что мы хотим услышать.