В это трудное для страны время единое литературное сообщество разбилось на две организации – маститых писателей и настоящих. И разумеется, странноприютный Писдом тоже подвергся делению, как инфузория-туфелька. Не так чтобы Гашек налево, а Швейк от него – направо, но главные инфузории ушли, а туфельки от них остались. Одни писатели оккупировали актовый зал, а другие – литературную столовую, попросту говоря – буфет. Те, что сгруппировались в актовом зале, почти круглосуточно заседали и опасались выходить в туалет, чтоб не ослабить свои ряды. Они, маститые, поминали классиков и ветеранов, свои заслуженные седалищные нервы и мозоли, давали друг другу премии и воровато оглядывались. Потому что оголтелая оппозиция из буфета могла в любой момент ворваться в актовый зал и узурпировать все субсидии, отпущенные на развитие национальной идеи. И только надежда, что водки и шнапса в литературной столовой должно хватить до вторника, слегка успокаивала маститых. А настоящие писатели никогда не оставят буфет, покуда всего не выпьют.
Вот поэтому я ни минуты не сомневался, к кому примкнуть. Глупо желать литературную премию, которую все равно пропьешь! И сразу отправился в буфет. Где современная литература была в самом разгаре.
– Господа! Господа! – орал какой-то настоящий писатель, с трудом поднимаясь из-за стола. – Давайте выпьем за нас, собравшихся здесь писателей! Потому что только мы – настоящие писатели в этом Доме! А в актовом зале ренегаты и сволочи! У меня, господа, четыре неизданные книги, и все они останутся на Родине! Потому что не для средних умов! А маститые, как иуды, торгуют национальными идеями!
Буфет ответил оратору аплодисментами, а я заказал себе кружку «текилы» и устроился за ближайшим столиком среди настоящих писателей. Посудой помельче кружки в буфете не оперировали. Глубокой тарелкой – пожалуйста, но после одиннадцати утра, а со всякой мензуркой приближаться к писателям было опасно. Тем более чтобы влиться в коллективное творчество. Могли и побить за глумление над идеей.
– Господа! Господа! – крикнул другой настоящий писатель. – Давайте выпьем за нас, настоящих писателей, собравшихся за этим столиком! Потому что в актовом зале ренегаты и сволочи, а за другими столами – дерьмо! Можно подумать, что четыре вшивые книги – это большая потеря для нашей словесности! Да если хотите знать, господа, у меня целых шесть неизданных книг разбросано по разным издательствам! И никто не хочет на них смотреть!
Я как назло оказался за этим столиком, вместе с избранными из настоящих писателей, и молча выпил за шесть упомянутых книг и гениального автора, который сподобился столько раз отчебучить одно и то же.
– А я вообще классик неизданного романа! – заявил третий настоящий писатель. – Потому что в актовом зале ренегаты и сволочи, за другими столами – дерьмо, а среди нас только я настоящий писатель! Давайте встанем и выпьем за все мои произведения, до которых смогут добраться только потомки! Лет через двести!
– Неужели так глубоко закопано? – удивился я и только чудом не получил в ухо.
– А если разобраться по-хорошему, – добавил настоящий писатель, – все мы одной тут прозой и поэзией мазаны! И в зале – дерьмо, и в буфете – дерьмо, и ты – дерьмо, и я – дерьмо!
На том и порешили. А на другой день сгорел наш Писдом. Ярким пламенем.
Автор – это синоним Творца для издания в десять тысяч экземпляров.
Все читатели сумасшедшие. Я пробовал с ними общаться по телефону, интернету и воочию. И ничего хорошего из этого не получалось. Читатели оживали, принимались болтать, слать электронные письма, корчить глубокомысленные рожи и задавать мне глупые вопросы. То есть из милых, интеллигентных читателей они превращались в неизвестно что! И как говорила одна моя знакомая: «C кем поведешься, от того и забеременеешь!» Читатели провоцировали меня на адекватные действия. Я прекращал писать и принимался сеять разумное, доброе и вечное, опрыскивая свои сельскохозяйственные угодья язвительными пестицидами, чтобы разумное не пожрали критики, покуда я справляю свою гражданскую, писательскую позицию.
А что я видел, работая над новым романом, кроме компьютерного монитора?! И вполне объяснимо, что эта картина время от времени мне надоедала. Тогда я выбирался из своей берлоги и ехал на Франкфуртскую или какую-нибудь другую ярмарку, где Писатель Писателевич встречался с Читателем Читателевичем. Разумное – колосилось, вечное – удобрялось, критики дохли в радиусе двадцати восьми немецких миль, в какую сторону ни пойди от Праги, но никто не испытывал от этого удовлетворения. Ни ум, ни сердце. Я был весьма недоволен своими читателями, а читатели – сумасшедшим писателем, у которого просто спрашивают: «Вы сами пишете или под псевдонимом?» – а тот рычит и бросается, как собака. Говоря по-японски, мы теряли свое лицо. Образ писателя трансформировался в лохматое и пузатое чудовище, а образ читателя рушился на пороге книжной ярмарки…
Однажды я покупал свои книги для интерьера. Потому что в домашней библиотеке, как раз между Джойсом и Фаулзом, образовалось вакантное место, и я поспешил его заполнить, покуда кто-нибудь не вклинился. С современными авторами надо быть начеку: только зевнешь – и они уже тут как тут! Забьют все свободное пространство от классика до классика, и негде собственные книги пристроить. Ведь полки-то не резиновые!
В тот день инкогнито, как рядовой покупатель, я заглянул в книжный магазин – не много ли там читателей?! А то в последнее время появилась отвратительная тенденция – муслякать книги прямо на месте, в магазине, как будто им тут библиотека. Возьмут увесистый том современного автора и давай поплевывать на пальцы, переворачивать страницы и проверять – каким тиражом эта хрень издана?! Нет чтобы раскрыть книгу, плюнуть туда от души и поставить на место. Автор об этом не знает, а мне приятно! Потому что я тоже автор и люблю посмотреть на грамотного, интеллигентного читателя, который разбирается в современной литературе. А когда покупатели стоят как бараны и листают чужие произведения, да еще причмокивают и повизгивают от восторга – меня это сильно раздражает. Хочется вызвать директора и спросить: «Что делают посторонние нам авторы в вашем магазине?! Раздайте современную беллетристику слепым и безграмотным, а здесь пусть останутся – я, Джойс и Фаулз! Это вооруженный налет!»
– Простите, – спросил я у первого встречного продавца, – а где у вас полки с Йиржи Геллером?
– Полки?! – несказанно удивился продавец. – Кажется, есть три книги в отделе «Животноводство».
– А почему Йиржи Геллера поместили в этот отдел?! – возмутился я. – Он разве пишет о скотоложстве?!
Общаясь инкогнито, я поминал Йиржи Геллера только в третьем лице. До выяснения некоторых обстоятельств – предполагают мне чистить морду за весьма прозаические произведения или нет.
– Ну, понимаете, – принялся разглагольствовать продавец, – с Йиржи Геллером возникло недоразумение. Чех он или не чех? Мужчина он или женщина? Если Йиржи Геллер чех, то надо определить его в чешскую литературу, рядом с Гашеком. А если не чех, то надо нести Йиржи Геллера в отдел женской прозы и сентиментального романа. Тогда мы подумали и поставили Йиржи Геллера на полку «Животноводство», чтоб не вводить покупателей в заблуждение.