Одну главу мы продали Корнелию Трималхиону… В Помпеях этот предприимчивый «меценат» построил уже несколько popinae, то есть целую сеть кабаков среднего пошиба. Как поговаривали, достаток Корнелия Трималхиона зиждился на махинациях со спиртыми напитками. Поэтому я подумал, что наш разбавленный «Сатирикон» придется ему по вкусу…
В десять часов ровно, как показывали солнечные часы на доме Евмахии, я отворил дверь в харчевню Корнелия Трималхиона на улице Изобилия. Но вместо запаха кислой капусты на меня обрушилась поперечная балка, откуда-то сверху.
– Будь она неладна! – воскликнул Корнелий Трималхион, вытаскивая меня из груды мусора. – Третий раз прибиваем. Обустраиваемся. Зато посмотри – какая красота вокруг! Ин-терь-ер!
Я, слегка приплюснутый, озирался по сторонам в надежде разглядеть свою смерть, прежде чем она свалится мне на голову в виде какого-нибудь кирпича.
– А ты заметил, – поинтересовался Корнелий Трималхион, – что поперечная балка всегда падает плашмя, а продольная – протыкает насквозь?! Правило первое – не стой под Атлантом, а то промокнешь.
Тут Корнелий Трималхион стал потрясать брюхом, и я догадался, что последняя его фраза была шуткой, а танец живота – смехом.
– Приступим к осмотру помещения, – предложил неугомонный Корнелий Трималхион. – Вначале познакомься с моими мальчиками.
И принялся хлопать по каждому из шести деревянных фаллосов, размещенных при входе, поименно их представляя: Шкряга, Шняга, Каркалыга, Шнырь, Шмыга и Панта рей. Меня чуть не вытошнило – на всех разом, до того натурально они выглядели.
– Это называется – фаллозаборник! – добавил Трималхион, весьма довольный своими филологическими изысканиями. – Иначе говоря, раздевалка. Тут посетители будут оставлять свою верхнюю одежду. Пойдем дальше…
А дальше следовала фреска, не располагающая ни к еде, ни к питью: толстая баба, взгромоздясь на хрупкого юношу, пыталась выдавить из него и завтрак, и обед. От этой картины веяло печалью и совращением малолетних, поскольку неизвестный художник сконцентрировался на бабище, а для полноценного юноши не хватило места.
– Писистрат из Самосаты, – уважительно обнародовал Корнелий Трималхион имя художника. – Знаешь, во что мне это вылилось?
Он еще раз полюбовался фреской и шепотом сообщил мне общую стоимость работ «уважаемого Писистрата», вместе с красками. Этой суммы хватило бы и десятерым юношам на поправку здоровья после разудалой бабищи.
– Что тут можно сказать? – добавил Корнелий Трималхион, указывая на картину. – Когда пушки молчат – искусство требует жертв.
Я прослезился. Трималхион ободряюще потрепал меня по плечу, мол, «сразу видно образованного человека», и продолжил нашу экскурсию. Следующим экспонатом был «Страхуил», как выразился Корнелий Трималхион, или, как мне показалось, каменное изваяние Приапа, отягощенное братьями «каркалыги» и «панта рея». Они росли у бога плодородия по всему телу, и поэтому Приап был похож на гигантского ежика.
– Это, – Корнелий Трималхион внутренне собрался и выпалил на одном дыхании, – гиперболизация образа! Когда количество переходит в качество! Так говорил Заратуштра! – Корнелий почесал затылок и добавил: – Или я говорил ему?! – Довольный произведенным на меня впечатлением, Корнелий Трималхион приосанился и добил Заратуштру следующим пассажем: – Умнейший был человек. Все время о чем-нибудь у меня спрашивал. Как хлеб поделить? Как из литра вина сделать десять?
Тут Корнелий Трималхион проникся ко мне симпатией и поведал о своей удивительной жизни. Оказывается, что кроме пророка Заратуштры, жившего шесть веков назад, Корнелий Трималхион встречался с царицей Клеопедрой и имел от нее сына по имени Намуходоносор, который разгромил персов в битве при Иссе.[4] Скульптор Фотий, философ Плутон, историк Деридот, – кого только не знал Трималхион?! С кем не беседовал?! Чтобы заручиться поддержкой Корнелия Трималхиона, к нему прибегали сильные мира сего, как марафонские лошади – наперегонки. Но трактирщик принимал далеко не всякого и говорил не более одной гениальной фразы в день. Поэтому сильные мира сего влачили жалкое существование, дожидаясь – когда же Корнелий Трималхион что-нибудь скажет. Ich bin(o) veritas! – Истина во мне![5] Зато демократичный Корнелий не чурался общения с простыми людьми и даже пожертвовал два аса на строительство общественной уборной, за что был увековечен мемориальной табличкой над четвертым сиденьем справа.