— Ох, и вовремя, — весело промолвил Мирошниченко. — Думалось… да что там говорить, очень тяжело приходилось нам. Погибли бы без вас.
— А вы плохое место выбрали для маневрирования, — тихо сказал Савченко. — Пушечный огонь переносим к лесу. Свирид, отсекай отступление контре, пока они не опамятовались.
— Есть отсечь отступление.
— О, у Фиалковского пулемет перегрелся. Товарищ Ильин, поднеси пулеметчикам воды.
— Есть поднести воды…
— Слышишь, как вокруг загудели голоса? — улыбаясь в короткие обрубки усов, промолвил Бондарь к Кушниру.
— Еще бы не обрадоваться! Сказано: рабочие пришли, надежда наша. — Выстрелил в короткую вспышку и вдруг совсем неожиданно промолвил мечтательно:
— Посмотрите вокруг… Видите, как поднимается земля на рассвете.
Луна взошла поздно, и тучи, раструшенные, как пучки ромашкового сена, вдруг посветлели, задымились, ожили и побежали на запад. Между берегами неясно очертилась линия Буга. Свесив головы, дремали кони, а Тимофею до сих пор не спалось.
Отягощенный мыслями и надеждами, полегоньку ходил он полем, как никогда еще по нему не ходил. Неразговорчивый на людях и дома, он теперь вволю говорил сам с собой, совещался сам с собой, а иногда с женой и с сыном: ощущал, что они рядом с ним, позови — и откликнутся на его голос, подойдут к нему.
И слова у Тимофея теперь были теплые и ласковые, как в полдень пшеница, нагретая июльским солнцем. И по-новому перемежались в них извечные чаяния и заботы, живущие рядом в сердце бедняка, который за век хлеба не наелся. И мысли Тимофея были поэтичные, как всегда поэтичны мечты о честной, лучшей жизни…
Вспашем тебя, нива, засеем. Не зерно, а сердце свое вложим в тебя, чтобы родила ты нам счастье, чтобы не бросала в люди нищих и побирушек, не гнала своих тружеников на край света за той копейкой, за тем исстрадавшимся куском батрачьего хлеба… Всем своим телом он ощущал эту землю, которой его сегодня наделил закон Ленина.
Но спустя какое-то время Тимофей вспоминает слова Мирошниченко: «Крестьяне одного русского села пришли к Ленину в гости, принесли ему в подарок свой хлеб. Принял Ильич тот хлеб, поцеловал, поблагодарил людей…»
И снова мысли, и глаза, и руки Тимофея купаются в теплом зерне, которое уродило на его поле.
Неожиданно совсем недалеко ударили копыта, прозвучали одиночные винтовочные выстрелы, а потом глухо отозвался пулемет.
По звуку Тимофей безошибочно определил, что стреляли из «кольта». Тоскливо, как человек, застонал раненный конь и, увеличиваясь в глазах, с высоко поднятой головой промчал возле самой телеги и круто повернул на восток. Потом надрывный голос всплеснулся нежданно высоким «ой» и сразу же оборвался.
Тимофей бросился к телеге, но на полдороге вспомнил, что винтовку забрал Мирошниченко. Остановился в тяжелом раздумье.
Въедливый писк пули, казалась, пролетевшей над самым ухом, вывел его из оцепенения. Тимофей упал на землю. Намокая в росе, быстро и осторожно пополз на стрельбу.
Через несколько минут Горицвет не только знал о бое, но уже видел в мыслях его безотрадный конец: четверым красноармейцам недолго можно было устоять против трех десятков бандитов, которые, спешившись, полукругом прижимали горстку смельчаков к реке.
Вдруг пулемет замолк. И только теперь страх уцепился в тело Тимофея, но он сразу же по суете пулеметчика понял, что тот меняет ствол.
«Только бы успел, только бы успел», — умоляла каждая клетка, так как бандиты уже взметнулись с земли черными тенями и побежали вперед. Еще несколько прыжков и… конец.
Молодой обеспокоенный голос что-то тихо сказал пулеметчику. Тот сквозь зубы зло и спокойно процедил:
— Сейчас, товарищ командир, сыпанем им страха в мотню. — И дуло пулемета, будто захлебываясь, зафыркало огнем. Бандитская цепь сразу же, как по команде, со стоном, воплями, матерщиной опустился на землю. Красноармейцы под прикрытием «кольта» быстро отбежали назад, так как когти бандитской цепи все больше вытягивались к реке.
— Товарищ командир, — волнуясь, встал Тимофей и застыл невдалеке от невысокого, в кубанке, воина с пистолетом в левой руке. — Спускайтесь за мной к Бугу, я перевезу лодкой.
— Ты кто будешь? — приближаясь, увеличиваются пытливые строгие глаза. В полутьме нахмуренное лицо бойца казалось непривычно белым, даже прозрачно синеватым.
— Я? — не нашел, что ответить. «Что ты ему скажешь? Еще за бандита примет!» — Бедняк я. Что за советскую власть.
— Все! — выругался пулеметчик. — Ни одного патрона! — Схватил пулемет и, обжигая руки о горячий ствол, снова выругался тоскливо и с болью. И только теперь Тимофей увидел, что с правой руки командира журчит несколько черных струек крови. Пуля, видно, насквозь пробила руку, и кровь, растекаясь, так струилась из растопыренных от боли пальцев, что казалось, будто все они были ранены.