Но бандит и не глянул на нее. Скрадываясь кошачьими прыжками, он бросился к хлеву, возле которого спокойно стояла небольшая острогорбая корова со старчески обвисающим подгрудком и унылыми влажными глазами. Нечеловеческим голосом закричала женщина, заломив руки, бросилась вперед, но было уже поздно.
Тонко свистнула сталь, и сразу же вверх брызнула кровь, вздохнув, потоком полилась на траву. Голова коровы, наклоняясь вниз, стукнулась рогами об землю, закачалось туловище и неловко, оседая на колени, повалилось наземь.
— Вот тебе, ведьма с Лысой горы, — косо глянул бандит на молодицу и вытер саблю о молодую траву. Но женщина не проронила ни слова. Со стоном, схватив голову руками, опустилась на колени.
— Как рубанул. Чистая работа. Наловчился на людях, — прищурился Крупяк.
— Кто он такой?
— Кто же, как не наш! Куренным батькой был при Скоропадском.
Вытерев саблю, бандит подошел к холсту, начал по-хозяйски туго сматывать его в рулон. Теперь никто не мешал ему — женщина не вставала с колен. Окруженная детьми, она сейчас тоже казалась ребенком: сентябрьские сумерки скрадывали контуры застывших в горе фигур.
Недалеко от мели, волнисто просвечивающейся светлой желтизной, поставили сети и вернулись на берег. За обшивкой тяжелой плоскодонки безрадостно вздыхала вода. С каждым разом течение все скупее играло золотыми прожилками, на берега начинало опускаться предвечерье. Лица Тимофея Горицвета и Свирида Мирошниченко, вбирая в себя изменчивые краски, казалось, помолодели; даже суровость, отдающая зеленоватым светом, становилась более мягкой. Привязали лодку и по тропинке поднялись на поле.
На гранитную бугристую скалу, обрывающуюся у самого Буга, разгонисто вылетел всадник в буденовке и, вздыбив коня, застыл на крутом искрящемся выступе.
— Добрый вячор, громадзяне! — певуче поздоровался с Мирошниченко и Горицветом. — На свою зямельку приехали? — Над высоким лбом, как гнездо на ветрах, качались роскошные льняные кудри, а молодые, неутомленные глаза полыхали настырными синими огоньками, пристально осматривая и людей и широкие просторы.
— На свою, — прищурившись, ответил Тимофей, и что-то дрогнуло в сердце, так дрогнуло, будто он впервые услышал эти полновесные слова. «Что же оно такое?» — прислушивался к волнительному трепету, не сводя глаз с молодецки задиристого, веселого и уверенного лица красноармейца. И вдруг Тимофей аж просветлел, ощущая, как свежие мысли по-новому раскрывали ему само слово — земля. Прежняя его горемычная, затиснутая кулаческими полями десятинка, что, как восковая рамка, каждый год таяла, болезненными ломтями и кровавыми клинышками навеки отваливалась на поля дукачей, всем, всем отличалась от нового надела. Теперь его земля была не обиженной сиротой, не поденщицей в чужих руках, а, как солнце, вытекала из тумана, становилась на виду у всех людей. И этому молодому воину видно так же радостно, что Тимофей получил ниву, как радостно Тимофею, что и в Белоруссии, наверно, сейчас большой комбед утверждает законы Ленина, наделяет бедняцких сынов надежными полями.
— А вы у себя уже получили землю? — волнуясь, подошел ближе к красноармейцу.
— Маци пишет: аж чатире десятины наделили. Над самой речкой.
— Над самой речкой? Как и нам! — почему-то обрадовался Тимофей.
— Хоть и старая я стала, пишет маци, а теперь жиць хочацца, — продолжал свое красноармеец и засмеялся, сверкнув полувенчиком чистых зубов.
— Поля плодородные у вас?
— Бульбу родят. Гета она правдиво сказала: жиць хочацца. Теперь мы людзи вольныя.
— Это верно. И старик правду слышит… Чернозем у вас?
— Пески и болота.
— Жаль. Пшеница, значит, не родит, — даже вздохнул. — Вы торфу, торфу в эти пески. Он силу имеет, не зря что травица.
— Теперь можно: коня дали. А на плечах не наносишься.
— Да, такое дело, — согласился Тимофей. — Домой скоро?
— Пакуль врагов не доканаем. Словом, скоро. — Пружинисто встал на стременах, еще раз пристально огляделся вокруг, пустил коня к дороге, и песня предвечерней задумчивостью начала растекаться по полям:
«С беражком не ровная», — мысленно повторил слова и мелодию Тимофей.
Повернув коней от одинокого перестоянного озерца позднего проса, подошел к круче, взглянул вдаль.
За рекой привольно, широко раскинулось зеленое Забужье, посеченное волнистыми холмами, усеянное небольшими округлыми оврагами. В красно-голубом предвечерье четко выделялось обтрепанное, открытое всем ветрам село Ивчанка, что испокон веку работало на бескрайних полях помещика Колчака. Немилосердные лапища войны и нищеты не обошли село: полуразваленные лачуги врастали в землю, светили ребрами балок, умирали на глазах, как тот луч на крохотном окошке ближайшего здания. Однако кое-где белели и свежие срубы: видно, пошел господский лес на батрачьи хаты.