— И мне нельзя, чтоб норму выполнять, да? И всем нельзя, да?
Федоренко громко засмеялся, дивясь святой наивности Ткачука. Тот стоял потупившись, покраснев от своей смелости.
— Чудак ты, Ванька! Воны як собаки за кистку грызлыся. Той каже «моя», а той — «моя»! и каждый тяг до себя. А мы робимо разом для всих — ты для мене, я для тебе.
— А зарабатывать не стыдно?
— Заробляй скильки сможешь, та вчись добре, ходы в кино, читай книжки, играй в футбол и не вставай куркульскою занудою. Може в газету напишут, як про кращого ударника, ось я тебе пошлю на дневальство — Ивана Ткачука — гляди мени, щоб не спав!
Федоренко поднял Ваню над головой, покрутил в воздухена вытянутых руках, легкого и податливого. Ваня смеялся, как от щекотки, краснея и сияя синими глазами.
К концу работы в «комбинат» влетел запыхавшийся Алексюк и одним духом — ко мне:
— Срочно вызывает Антон! — Вздернутый нос, ломкий с нажимом басок, качающаяся головка на тонкой шее, вспотевшие веснушки — все выражало авторитетность посланника и важность поручения. В своей среде его называли канцелярской крысой на побегушках.
Я шел в тревоге: что могло послужить причиной срочного вызова? В кабинет по пустякам не вызывали. Что-то со мной произошло, но что? Обидел девочку? Плохо работал? Опоздал в столовую? Сквернословил? Разбил окно? Ябедничал? Ответа не находил. Алексюк вышагивал рядом, едва поспевая. Страшна неизвестность вины до первого взгляда, выражения лица, интонации голоса, настроения начальника.
Интонаций голоса и выражений лица Антона Семеновича было много. Они обнаруживались разнообразной гаммой иногда противоречивой к обстоятельствам. Но я успел заметить, что в гневе, перед взрывом у него на подбородке появлялась маленькая черточка, не сулящая сладких речей. «А будь, что будет!» — решил я про себя и после стука в дверь и короткого «да» вошел в кабинет. Я увидел спокойное лицо, подбородок без черточки, пытливые серые глаза. Показалось, что грозы не предвидится.
— Через час к нам пожалует польская делегация, — начал Антон Семенович без стали в голосе. — У тебя вроде кто-то говорил по-польски? Ты что-нибудь знаешь?
— Бабушка говорила, и очень редко — отец.
— Нам нужно поприветствовать гостей. Можешь сказать несколько слов? Что нужно сказать почитаешь вот здесь. Переведи, хорошо подумай. И говори смело, как на общем собрании перед своими. — Он дал лист бумаги, исписанный крупными буквами.
— Есть приветствовать поляков, — отсалютовал я.
— Одевайся в парадную форму, гостей принимать будем в строю, — закончил Антон Семенович, и я побежал принимать дипломатический вид. Времени много. Помылся, оделся и вышел в сад на «зубрежку». Учил текст Антона Семеновича и на другом листке писал польские слова русскими буквами. Мои терзания о выборе ораторских приемов прервал заливистый сигнал общего сбора. Коммуна строилась.
Под горой послышался гул автомобилей, они уже близко. Дежурные сообщили: «Едут!» Строй вытянулся по обе стороныздания. Высоко над дверью реяли алые флаги на башнях, соединенных узорчатым переплетом с золотыми буквами: «Детская трудовая коммуна ГПУ УССР им. Ф.Э. Дзержинского».
Блестящие инструменты оркестра, парадный строй коммунаров, яркие, душистые цветники, шикарные открытые машины с гостями, — все это окончательно вскружило мне голову, и я потерял дар речи. Как пар улетучелись польские и русские слова приветствия. Вместо этого в отдаленном уголке пробивались слова польской молитвы с навязчиво повторяющимися словами «Едэн сын Марии, цо на небе круг люе и на жеми пануе».
«Ах, черт!» — ругался я, вспоминая сухонькую бабушку, образ которой отчетливо торчал в воображении.
Гости выходили из машин. Их встречал Антон Семенович. Это были люди разных возрастов, мужчины и женщины, даже дети. Появились фотоаппараты, нацеленные на нас. После торжественного выноса знамени оркестр заиграл польский гимн, а за ним — наш «Интернационал». Стояли по стойке «смирно», с салютом. А после гимнов в звонкой, до боли в ушах, тишине я услышал голос Васьки:
— Слово для приветствия имеет коммунар…
Зная, что это касается только меня, я выпорхнул из строя на три шага вперед и стал перед поляками, которых пидел в общей туманной массе. На меня смотрели спокойно уверенные глаза Антона Семеновича, восстанавливались в памяти слова, написанные его рукой четким почерком, и мне захотелось скорее заговорить. «Только бы начать, а там пойдет!» надеждой осветила мысль, и я начал по-польски!