— Так я уже дроби проходил…
— То дроби, а ты ответь мне целые.
— Четыре, — неуверенно сказал я, подозревая скрытый подвох.
— На первый раз довольно. — Антон Семенович передал мою родословную Теренину: — В приказ. И покормить ужином. Об остальном ты знаешь.
Мы вышли в соседнюю комнату, не меньшую чем кабинет начальника. Вдоль стен — стулья, между окнами — письменный стол. На стенах портреты. В установившейся тишине Теренин спрашивал, скрипел пером.
— У тебя родители есть? Есть. Почему ушел?
— Хотел на работу, помогать отцу. Он насекал мелкие напильники и ослеп. Мать от нас ушла… — Я хотел рассказать подробнее, но Теренин перебил:
— Ладно, потом расскажешь, мы не очень копаем прошлое.
Теперь я подробнее рассмотрел этого ССК: плотный, ладный, лет восемнадцати. Верхняя губа чуть раздвоена, лицо округлое, свежее, светлые волосы с завитками, глаза со смешинкой. Одежда подчеркивала стройную фигуру. Рубашка защитного цвета, широкий ремень, галифе, хорошие ботинки. Как все это было далеко от меня!
Вошел дежурный Анисимов. Теренин сказал ему, что я принят, приказ зачитают завтра, и передал меня под его высокую руку.
— Пойдем к старшей хозяйке, — объяснил Анисимов.
Так наступило новое. Никогда не забуду первую баню: вдоволь горячей воды, пенного мыла. Смывая с себя грязь, я фыркал от удовольствия, хотя в глаза попало мыло и щипа¬ло. Промыв глаза, увидел мальчика. Он только что вошел, уже раздетый, и подставил таз под краны. Приветливо подмигнул:
— А ты жирный! Не тарахтишь?
— Как это?
— Костями!
Осматривая меня, как цыган лошадь, взял мочалку и стал тереть мне спину. От его усердия было больно, но, вместе с тем, щекотно и приятно. Когда-то давным-давно так делала моя мать.
— Коросты нет?
Я не понял, тогда он уточнил:
— Чесотка. Детская болезнь такая, чешется между пальцами. Понял? Помажут мазью, три дня повоняешь и — все.
— У меня не было…
Мы продолжали мыться, он сказал:
— Ты не обижайся. Я твой командир. А у шпаны всякая хворь бывает.
В раздевалке он указал мне на сверток. Новое белье, верхняя одежда, новые ботинки. На вешалке пухленькая черная шинель.
— Бери, это все твое!
Одевшись, я глянул в большое зеркало. На меня уставился мой преображенный двойник, вихрастый, в выглаженных рубашке и брюках, чистый и распаренный. Что-то подкатилось к горлу, сами собой потекли слезы. Командир отвернулся, будто не заметил, и слегка толкнул меня в бок:
— Пошли в больничку и в столовую. Пошамаешь и — лады.
Я хотел взять свои старые вещи, сиротливо лежавшие под скамейкой. Они еще связывали меня с недавним прошлым. Но командир остановил мою руку.
Мы побывали в больничке, где толстенький врач, товарищ Беленький, осмотрел меня, постучал молоточком по коленке, послушал дыхание, ощупал живот и заключил:
— Здоров, как Геркулес! — а потом добавил: — с временной дистрофией…
В следующей комнате меня подстригли, а потом… Меня ожидало то, что неотвязно мерещилось в бесконечно голодных и холодных ночах и днях.
Большой светлый зал. Столы под белыми скатертями. В конце зала стеклянное окно, через него видны плиты и кастрюли, над которыми вьется вкуснейший пар. Острое обоняние голодного человека жадно ловило чудесную смесь запахов. Усадив меня за одним из столов, командир направился к окну. В окне встала белая фигура в колпаке.
— Карпо Филиппович, извините, что не вовремя, покормите новенького.
По всему было видно, что Карпо Филиппович здесь главный. Огладив черную бородку, которая особенно выделялась в белизне колпака и куртки, он, весело сверкнув черными глазами, отчеканил:
— Есть накормить их благородие! — И приступил к делу.
«Их благородие» ел горячий дымящийся борщ с кусочками мяса, откусывал мягкий хлеб с зарумяненной корочкой и уже поглядывал на второе блюдо — полную тарелку гречневой каши с мясным соусом. За кашей — тарелочка с пирожками и чашка молока. Командир, подперев кулаком подбородок, не без интереса смотрел, как я уплетал эту снедь. Когда дело дошло до пирогов, пояснил:
— Это наши пундики, — и подвинул ко мне ближе тарелку с пирожками. Что говорить — замечательные пундики!
Уходя, командир громко поблагодарил Карпа Филипповича. Я понял, что должен поступить так же.
— Спасибо! — вырвалось у меня буквально из сердца.
— На здоровье, хлопцы! Заглядывайте!
По широкой лестнице мы пошли в спальню. Мягкий свет плафонов падал на два ряда кроватей, одинаково и хорошо заправленных, покрытых толстыми одеялами. Возле кровати — тумбочка, на окнах — белые занавески. Ничего лишнего, кроме прикроватных ковриков. В середине левого ряда командир указа на койку и сказал, что это моя. Он быстро ее расстелил и тут же стал застилать. Затем потребовал, чтобы застелил я сам. Пришлось повторить несколько раз, пока он сказал «довольно», протянул мне руку и назвал свое имя: