На обратном пути они встретили Настю Огаркову — молодую, здоровую колхозницу со свежим и полным лицом.
— Вы что ж ко мне не заглянули? — спросила она Кудряшова с упреком. — Или я вам своей личностью не нравлюсь?
Кудряшов недоуменно посмотрел на Куторгу.
— А что у тебя делать-то? — нелюбезно проворчал Куторга. — Ты ведь бездетная.
— Бездетная, — подтвердила Настя. — Зато я сама голая. Все немцы забрали, все дочиста — все добро. Одна только юбка осталась. Вот видите на мне — одна-разъединственная. Только и всего — и ничего больше. А я солдатка. Мой муж на войне кровь проливает…
— Постойте, постойте, — перебил ее Кудряшов. — Мы ведь детей учитываем. Детей — понимаете? У вас есть дети?
— Нету.
— Тогда и разговор окончен.
— Нет, не окончен, — фыркнула Настя. — Я солдатка, мой муж на фронте… Я буду жаловаться. Одним даете, а других обходите. Что ж это за порядки? Я не хуже других. У меня муж на фронте…
Кудряшов терпеливо выслушал колхозницу, и когда та, наконец, выговорилась, сказал:
— Хорошо, я запишу вас на очередь. Как только получим для взрослых, так выдадим.
— А скоро это будет?
— Думаю, что скоро. Сейчас дадим для детей, а там получим и для взрослых.
Куторга ушел вперед, не дослушав разговора.
— Это кто ж такая? — спросил Кудряшов, догоняя его.
— Огаркова Анастасия Кузьминична, — нехотя ответил Куторга. — Колхозница.
— Это я понимаю — колхозница. Ну, а что она собой представляет?
Куторга ответил не сразу: все было неприятно и противно. Разговор о Насте Огарковой он считал пустым и ненужным, но Кудряшову все-таки ответил, потому что свято придерживался принципа: не спорь с начальством.
— По правде сказать, — проговорил он, не поднимая головы, — это отсталая женщина. Молодая, но отсталая.
— В чем же выражается ее отсталость?
— Во всем. Во всем, за что ни возьмись. Вот и сейчас… Конечно, может быть, немцы и забрали ее добро, но я не поверю, что у нее осталась одна юбка, — ни за что не поверю!..
Они вошли в землянку Куторги. Ульяны дома не было. Куторга почувствовал и облегчение и беспокойство — хорошо, что не придется с ней разговаривать! Но куда и зачем она ушла из дому? Однако он скоро успокоился: должно быть, отправилась на сорняки. Он знал трудолюбивый характер жены и был рад, что после стольких лет партизанской жизни она осталась прежней — беспокойной, работящей. Вот только… Эх, да зачем думать об этом, зачем травить душу? Надо, терпеть, терпеть, ждать и надеяться. Терпеть, ждать, надеяться. Эти три слова вдруг успокоили его.
Куторга сел за стол напротив Кудряшова. Секретарь сельсовета ставил в тетрадке ему одному понятные знаки. Густая прядь каштановых волос спадала на лоб. Кудряшов что-то подсчитал, записал какие-то цифры и, наконец, подняв на Куторгу свои зеленоватые глаза, сказал с видимым удовлетворением:
— Сходится. Тютелька в тютельку! Всех удовлетворим — это очень приятно. Как думаешь, Демьян Харитоныч? Надо это скорее обсудить на правлении колхоза, составить постановление.
Куторга обещал на следующий день выслать в сельсовет все необходимые документы.
— Теперь я хотел с тобой, Демьян Харитоныч, поговорить вот о чем, — сказал Кудряшов, откинувшись к стене. — Мы отыскали архив старосты Степновского участка и некоторые документы из архива немецкого коменданта, — Кудряшов посмотрел на счетовода острыми, прищуренными глазами. — Там есть некоторые бумаги по Зеленой Балке.
— Какие же это бумаги? — насторожился Куторга.
— Кажется, ты тут был счетоводом при немцах? — спросил Кудряшов, не отвечая на вопрос Куторги.
— Я, — сказал Куторга. — Ну и что ж такого?
— Ничего особенного. Мне хочется знать о твоей работе. О твоих отношениях с комендантом, со старостой.
— А на что тебе это знать?
— Просто так.
Куторга прошел в угол и с неприязнью посмотрел оттуда на секретаря сельсовета.
— Просто так об этом не спрашивают, Валентин Владимирыч. Я не ребенок, чтобы не понимать этого. Поэтому давай говорить начистоту. Скажи мне: ты подозреваешь меня в чем-нибудь?
Секунду-две Кудряшов колебался.
— Пока нет, — признался он. — Но…
Куторга подошел к нему вплотную, впился в его лицо злыми глазами.
— У тебя нет и не будет оснований подозревать меня в каком-нибудь преступлении! — выкрикнул он. — Я совершенно чист, чист, как… Я вел себя, как полагается советскому человеку. Не моя вина, что они заставили меня. Они любого могли заставить делать то, что я делал.