Дилижанс с грохотом прогремел по булыжной мостовой к Московской заставе, у которой стояла полосатая будка. Усатый инвалид поднял шлагбаум, и экипаж покатился по широкому тракту. Аносов несколько раз оглядывался назад. Петербург постепенно уходил в туман. Кругом расстилались вересковые болота, скованные декабрьским морозцем. По равнине перебегали белые гривы сухого снега, гонимые холодным ветром. Купец сидел в тяжелой меховой шубе и насмешливо поглядывал на легкую шинель Аносова. Дилижанс подпрыгивал на замерзших рытвинах. Бородатый гостинодворец зевнул, широко перекрестил рот и полез за дорожным мешком. Он вытащил жареную курицу, отломил ломоть свежего хлеба и с чавканьем стал жевать. В густой бороде у него запутались крошки. Чиновник брезгливо отвернулся и что-то проворчал. За окном дилижанса раздавался звон колокольчика, и под его монотонные звуки Аносов задумался. Сердце тревожно сжималось от мыслей о будущем: что ждет его впереди, на Урале? Петербург остался позади, и казалось, с ним сразу отошла юность. Впереди ждала иная жизнь, другие люди. Как они его встретят? Скорей бы уж быть у дела!
За окном посыпал мелкий снежок. По тропинке, у края тракта, в белесой пелене двигались серые фигуры с мешками за плечами. Купец скосил глаза, прожевал кусок и сказал Аносову:
— Гляди, господин, голодная Русь бредет в Санкт-Петербург. Оброчные, стало быть. Босота, голота, — что с нее возьмешь? — в голосе его прозвучало пренебрежение.
— Не согласен с вами, господин купец! — резко перебил Аносов.
Гостинодворец огладил бороду и самодовольно сказал:
— Не просто купец, а первой гильдии, господин хороший. И не спорьте, сам эту пешую рать досконально знаю, потому подрядчик! Кто они? Тьма египетская, крепостные…
— Вы не правы, сударь! — зло сказал Аносов. — По инструменту вижу, что идут тут плотники и каменотесы, резчики и маляры. Без них хором не возведешь!
— Га-га-га! — загоготал купец и нагло уставился на горного офицера. Тут, дозвольте вам сказать, вы, господин, ошиблись. Всему начало и конец купец! Он Русь кормит, он и хоромы возводит!
Чиновник заносчиво вскинул голову:
— Послушайте, это уж слишком! Что может сделать ваша мошна со златом, если разум не будет ею править! Разум, государственные учреждения превыше всего.
Купец засопел, снова полез в дорожный мешок, добыл баклажку и отпил из нее. Глаза у него озорно блеснули. Он укоризненно покачал головой и сказал:
— Эх, барин, барин, все-то мы грешны! Все-то мы поклоняемся золотому тельцу. И разум, и труд — всё я за сей презренный металл возьму! И потом, разве я не тружусь? — куражась, продолжал купец. — Я, может, ночь не сплю, а утром первым подымаюсь.
— Без вашего труда прожить можно, а вот без этих рук, — Аносов кивнул на пешеходов, — и хлеба не взрастишь!
— Эх-ма! — недовольно отмахнулся подрядчик. — Видать, господин, вы весьма молоды, что не знаете настоящей цены рабочим рукам! Да я их в эту жменю, — он сжал огромную пятерню и, потрясая ею, выпалил: — я их сюда загребу, сколь хочу, за квас да за ржаную ковригу! Алтын им цена, да и то в базарный день!
Купец развалился, распушил бороду и снисходительно посматривал на Аносова. Павла Петровича раздражала эта самоуверенность в гостинодворце; он замолчал и отвернулся от него. С горечью подумал: «Какой мрак распростерся над страной. Рабство и голод — неизбежные спутники народа! В деревне у исконного русского пахаря нет хлеба. Толпы тружеников торопятся в город к подобным живоглотам и попадают в горькую кабалу… Где же правда?» — Он вспомнил одно рукописное стихотворение неизвестного поэта. Сейчас эти строки приобрели глубокий смысл. Сколько в них страшной иронии!
Купец, покачиваясь, дремал. За окном дилижанса по-прежнему тянулась скучная однообразная дорога: исхоженная, изрытая колесами, избитая копытами замордованных коней, размытая осенними дождями и сейчас скованная морозом. Мимо проползали убогие деревушки с избенками, крытыми дерном или старой соломой.