Так рассказывают в этих городах. Я же знаю, что в Метапонтии в Италии через 240 лет после вторичного исчезновения Аристея произошло следующее (как я установил это, сравнивая происшествия в Проконессе и Метапонтии). Аристей, по словам метапонтийцев, явился в их страну и повелел воздвигнуть алтарь Аполлону и возле него поставить статую с именем Аристея из Проконесса. Ведь Аполлон пришел, говорил он, из всех италиотов только к ним одним [в их город Метапонтии], а в свите бога прибыл также и он сам — ныне Аристей. А прежде как спутник Аполлона он был вороном. После этих слов Аристей исчез. Метапонтийцы же послали в Дельфы вопросить бога, что же обозначает явление призрака этого человека. Пифия повелела им повиноваться призраку, так как это-де послужит им ко благу. Метапонтийцы послушались совета Пифии. И действительно, там и теперь еще (— конец V века до н. э. — м.н.) стоит статуя с именем Аристея подле самого кумира Аполлона, а вокруг растут лавровые деревья. Кумир же бога воздвигнут на рыночной площади.
Вот сколь непростым был человек, первым из европейцев побывавших в нынешней Тюменской области — 14 ноября 1997. 8.06 утра.
Пребывая в том состоянии ума и духа, которая бывает после 4-х дневного запоя и связанной с ним очередной, весьма изнурительной семейной катастрофы с мордобоем, разводом, воссоединением и при этом — пропитием совершенно всех денег, которые, вообще говоря, были расчисленны к трате на многие чрезвычайно насущные нужды.
Асеев Николай
Ай Дабль Даблью.
Блеск домн. Стоп! Лью!
Дан кран — блеск, шип,
пар, вверх пляши.
Глуши котлы,
к стене отхлынь.
Формовщик, день, —
консервы где?
Тень. Стан. Ремень,
устань греметь.
Пот — кап, кап с плеч,
к воде б прилечь.
Смугл — гол, блеск — бег,
дых, дых — тепл мех.
У рук пристыл —
шуруй пласты!
Медь — мельк в глазах.
Гремит гроза:
Стоп! Сталь! Стоп! Лью!
Ай, дабль, даблью.
Ай Дабль Дабль Ю — I.W.W. = «Индастриал Воркерс оф зэ Ворлдз», американский профсоюз, тогда — достаточно левый.
Это есть стихотворение Николая Асеева, советского поэта, до революции — футуриста, в 1920-е — лефовца и первого друга Маяковского, затем — в течение 40 лет просто признанного советского поэта, одного из главных корифеев советской поэзии. Был — наряду с Пастернаком, Луговским и некоторыми др. — высокопочитаем за свое футуристическое прошлое последовательно несколькими поколениями молодых — сначала ифлийцами, затем вознесенко-евтушенско-рождественскими — и оказал на них значительное влияние, в особенности на Вознесенского.
2.
Автор этих строк.
Знал, конечно, что Ассев был в молодости — футурист.
Поскольку автор этих строк и сам был в молодости футурист, то Асеева в библиотеке брал и всячески читал, ища — где же они, эти столь жаждаемые тогда автором этих строк футуристические выкрутасы?
И не находил.
Даже в ранних — никакого футуризма, один романтизм. Да еще какой-то очень уж сентиментальный романтизм, такой, который не типа Байрона романтизм, а который типа просто Жуковского — то самое
пи-пи-пи, пе-пе-пе,
которое столь осуждалось в «Пощечине общественному вкусу», и которому противопоставлялось
Есть еще больше хорошие буквы —
Эр,
Ча,
Ща.
Вот этот один футуристический и нашел. Почти что заумь.
Переходим к рассуждениям о нем.
— Что нравится нам в этом стихотворении?
Лично мне нравится во-первых, спондеистый ритм.
Спондеи, как известно, допускаются классическим русским стихосложением, но не сильно приветствуются — один-два на строку еще так-сяк, больше — это уже косноязычие. А уж писать сплошь одними спондеями — это считалось вообще невозможным. Асеев показывает — очень даже возможно.
Во-вторых, мне нравится это вот балансирование на грани зауми. Приложение зауми — к все-таки передаче содержания.
Авдей Тер-Оганян такое, конечно, как раз осуждает: декоративно-прикладное искусство! Разжижение и коммерциализация, приложение радикального первоначально радикального искусства к прикладным и бытовым целям.
А мне как раз именно такое и нравится: когда радикальные художественные практики именно применяются к практическим целям.
Впрочем, это стихотворение у Асеева одно такое.
Остальное — унылая и вялая риторика, старательно приукрашаемая лефовским «мастерством», от чего только еще более скучная.