Даже во времена, когда я был большим поклонником советской поэзии, от Сельвинского и Кирсанова до Смелякова и Корнилова, даже до Луконина и Слуцкого, и даже до Вознесенки с Евтушенским, даже тогда Асеева я никак не мог заставить себя читать — ну и тоска!
Михалков — и то местами позабористей!
3.
Если кто не знает, что такое спондей объясняю.
Если не углубляться в древнегреческие тонкости, то это что-то типа музыкальной синкопы — когда ударение делается там, где ему быть не должно.
Например, ямб:
Люблю купить потом продать
1 2 3 4 5 6 7 8
Это ямб в самом чистом виде: каждый четный слог — ударный.
А можно и так:
Люблю купить, потом дать вам
1 2 3 4 5 6 7 8
Это тоже ямб, но — со спондеем: на 7-й слог падает не положенное в чистом ямбе ударение.
Применение спондеев было нормой у греков, нормальным делом они были и в классической русской поэзии, но ими старались не злоупотреблять: считалось, что они утяжеляют стих, а русская классическая поэзия стремилась все время к легкости.
Другие примеры, когда ритм целиком весь из спондеев:
Дней бык пег.
Медленна лет арба.
Наш бог — бег.
Сердце — наш барабан.
Или, еще лучше:
Скуп свет; нет лун; плачь, ночь, по трудным
Дням; туп, вторь ветр по их стопам;
и т. д. — Брюсов.
Афанасьев, Яков
1981, сентябрь. Афанасьев Я. поступает на филфак Тюменского университета. С первого же курса выдвигается в число виднейших личностей этого заведения: сочиняет стихи, поет всякую бардятину (впоследствии и рок), является активистом всякой прочей самодеятельности, в особенности театральной.
На вид в это время он таков: такой, знаете, весь стройный как тростинка, а на голове как одуванчик. А еще уж настолько он преисполнен возвышенностью и любовью к прекрасному, что, например, М. Немиров всякое совместное выпивание алкогольных напитков в университетских аудиториях, что тогда активно практиковалось (подробности см. Бурова С.), завершал яростными требованиями, чтобы Я. Афанасьев более не показывался ему на глаза, а то он ему рожу всю разобьет, пидару знойному!
Последнее, впрочем, было неправдой: Афанасьев Я., был и есть вполне гетеросексуально ориентированным представителем сексуального большинства. Просто, по тюменской тогдашней невинности и темноте, томное закатывание глазок, не менее томное то и дело постанывание и все прочие ухватки, которые —; тогда это все Я.Афанасьеву представлялось вовсе безобидными, а только чрезвычайно изысканным.
Тюмень, как уже сказано, была совсем глухая глухомань, и живого пидора тюменские люди впервые-то и увидели году, наверно, в 1993-м по телевизору, в облике Бориса Моисеева.
2.
1984, осень: он собирает сочинения различных независимых тюменских сочинителей, перепечатывает их на машинке, снабжает предисловием, делает обложку и всё прочее, что должно быть у настоящего книжного продукта, размножает при помощи копировальной машины «Эра» и в начале весны 1985-го года выпускает в свет в количестве чуть ли не пятидесяти экземпляров. Называлось это литературным альманахом «Созвездие», и, насколько известно автору этих строк, се было первой в городе Тюмени попыткой такого рода за всю ее четырехсотлетнюю её историю.
«Независимых» — это нужно пояснить.
Независимых — это, в смысле, не состоящих на службе в Союзе писателей, а главное и не пытающихся каким-либо образом в него устроиться.
Интересно при этом следующее: все эти «независимые» писали вполне безобидные стишки о девочках и цветках; никто и в мыслях не был антисоветчиком, воспринимая режим как то, что неизбежно есть, подобное например, земному тяготению.
Но никому и в голову не приходило пытаться вступить в этот самый СП, или напечататься в каком-нибудь из советских журналов, или что-нибудь еще в этом духе.
Ибо ни у кого и сомнений не вызывало, что это потребует таких изнурительных и унизительных усилий, так долго и гнусно придется ходить просителем, кланяться, поддакивать всяким глупостям, лизать жопу начальникам, таскать подарочки замзавотделами, писать всякую нуднейшую мудоту про березки и славу русского воина, что нетушки-нетушки, уж лучше —
И се есть самый наглядный из примеров полной исчерпанности к тому времени режима: к нему относились не как к чему-либо, а как просто к говну: без какой-либо ненависти, ибо глупо говно ненавидеть, и признавая её неизбежность — как никуда не денешься от регулярного наличия в жопе говна, но и — вот уж нисколько и не стремясь в это говно влезать, его нюхать, с ним дружить, и так далее.