С тех пор прошло двадцать, тридцать веков, но я помню все, как будто это было вчера, вчера утром за завтраком. В семь утра, после того, как не спал всю ночь. Весь век, будь я проклят. Видите, глаза детей горят темным страшным огнем. Засветились заспанные лица, стали странно беспокойными, серьезными, кажутся умными и красивыми, строй никогда не был ровнее. Еще когда мы только узнали о таком необычайном событии в нашей жизни, нас охватил трепет. Будь я проклят, трепет. Даже сообщили нам об этом самым высокохудожественным образом. Воспитатель, добрейший Трифун Трифуноски, поэт, учитель физкультуры и руководитель литературного кружка, дважды победитель районных соревнований по кроссу (весной и осенью) — один раз удачно выступил и в республиканском кроссе, был тринадцатым, в газете об этом писали, награжден дипломом и все такое — очень возвышенно и стопроцентно художественно объявил нам о дне прослушивания. Господи, какой у него был голос, такой, понимаете, был тогда у меня критерий художественности, я думал, что лошади бегут, чтобы себя показать, а поэты кричат, чтобы других перекричать, вот я и сказал, что за голос, что за громкий голос был у Трифуна Трифуноского. А надо сказать, что своим чтением он всех нас просто потряс, уничтожил. Будь я проклят, мы могли замертво упасть на месте, как подкошенные. Он кидал слово за словом, как гранату за гранатой, разного калибра, в зависимости от цели — маршировал от одного края строя до другого, для него это не представляло труда. Напротив, он летал, словно птица, поднял руки и полетел благородный Трифун Трифуноски. Возбуждение, страсть, с которыми произносилось даже самое малозначащее словечко, вот что покоряло и зажигало. Испепеляло. Будь я проклят, испепеляло. В тот момент никто не мог спокойно стоять в строю, каждый под влиянием Трифуна Трифуноского хоть раз да взмахнул рукой. Того и гляди, кто-нибудь заедет рукой в ухо или в зуб, выбьет глаз. Не замечает, что другие стоят с ним рядом в строю, как ослеп. Вообще впервые дети так распустились, забыли о порядке, о прямой линии. Клянусь, впервые воспитатели и папочка простили нам такое страшное преступление. Чье сердце могло остаться спокойным и бесстрастным, когда Трифун Трифуноски, вытаращив глаза, указывая на вас пальцем, говорил:
О, да! О, нет! Вы сразу запоминаете такие значительные стихи, производящие сильнейшее художественное впечатление. Ходишь и переживаешь, говоришь себе:
— Надо сделать то-то и то-то, или не надо, и тут же себе отвечаешь:
— О, да! О, нет!
Такой чудесный, сильный человечище Трифун Трифуноски, как видно, был одарен не только ногами. В сто раз больше чем в ногах у него было в душе, в сердце. Будь я проклят, все это было так необычно, страшно. Семь дней прошли как во сне, полностью изменив нашу жизнь. Мы забыли о стене, о пробуждении, об утренних ужасах, о занятиях по характеристике, о нищете нашего существования, обо всех унижениях. Будь я проклят, зато душа богата, мы были счастливы в доме в эти дни. Детям хотелось, чтобы они продолжались вечно, всегда. Будь я проклят, вечно. Какая вода, какая большая вода зашумела в нашем глухом доме, наш глухой дом, наша несчастная жизнь сразу стали счастливыми, другими. Полными. С этим сладким радостным сном мы засыпали, с ним мы вставали. Все казалось возможным, клянусь, все можно было снести. Даже самый слабый ребенок стал сильнее, с легкостью мог выдержать любое наказание. Будь я проклят, ничего не болело. Как будто мертвая птица ожила в груди, лед растаял. Мрачные, угрюмые дети внезапно стали другими, подняли головки, как политые цветы. И все вокруг, кажется, изменилось, дом, двор, все! Смрадные постели расцвели, на пустом дворе, на черном дереве выросли цветы, белые, красные, синие, фиолетовые, желтые, золотистые цветы. Кровавые. Красные буквы, которыми была исписана стена, превратились в бабочек, огромных, чудесных, неизвестных бабочек, прилетевших из Антарктики. Золотые пчелы, привлеченные запахом прекрасных цветов, зажужжали в воздухе, жадно собирая сладкую пыльцу, везде летали красивые разноцветные воздушные шарики, происходили невероятнейшие чудеса, перед глазами плавали золотые рыбки. Боже мой, это могло быть только свободой, сном, разыгравшимся детским воображением. Опять я слушал Большую воду, стоя на высокой скале, опять раздался незнакомый голос, появилась эта женщина, мать. Будь я проклят, мать. Все, все, что мы желали в тот миг, становилось нашим! Будь я проклят, как мало надо человеку, чтобы почувствовать себя неизмеримо счастливым, радостным, полным сладких мечтаний.