Лучшим временем в доме были ночи, проведенные на чердаке. На свободе, с тысячами звуков, красок и желаний. Ты чувствуешь их, упиваешься ими и из ползучего черного ужа сразу становишься огромным, чудесным, живым. В испуганном сердце растет гигантская волна. Смотришь, как рушится стена, и душу переполняет радостное предчувствие — желания исполнятся. В тебе поет чудесная птица с золотым оперением, она вылетает из слабой детской груди к небу. Потом мы часами летаем над водой, и запретить это не может никто. Крылья сильны, как у молодого голубя, родившегося здесь, в теплом гнезде на старом утесе. Громовой рокот волн, страшная буря той ночи, когда ты появился на свет, страх, неизвестность пропадают, когда светлое, легкое крыло касается волшебной бесконечности пространства. Летать без устали, без конца. Безрассудно. Тебя зовут невиданные, волшебные пределы, один другого краше, ярче. Ничего подобного ты еще не видел, как магнитом тебя влечет туда, к прекрасному, светлому, вечному. Будь я проклят, вечному. Мчась, встречаешься со смертью. Слышишь, как кто-то из детей во сне, в тихой глухой ночи вскрикивает, как будто ему приставили нож к горлу. Видишь беспокойные лица на смрадных постелях, в сонном бреду. В лихорадке. Тогда как безумный бежит к заветному месту на чердаке. Спрашиваешь себя, продираясь через паутину — где же та вершина, та проклятая вершина, которую дети называют Сентерлевой?
Весна, смерть звонаря
Из старых обитателей больницы в доме остался только звонарь. Как выяснилось, наш «Светоч» раньше назывался «Мир», специальное заведение для душевнобольных. Одним из них и был звонарь, товарищ Анески. Нельзя сказать, чтобы он был совсем помешанный. Еще меньше его можно было упрекнуть в том, что он не знал своей работы. Клянусь, это было его давнее ремесло. Господи, как он выдержал, вот настоящее чудо. А если уж говорить правду, он был такой ловкач и проныра, товарищ Анески, такое веретено, что перед ним надо шапку снять и ему поклониться. Хитрец явно видел, что его безумные выходки нравятся папочке, и ему не было удержу. Наш звонарь прекрасно понял, как не испортить характеристику.
Раз он целую ночь не мог заснуть. У него болел коренной зуб с левой стороны, и он места себе не находил. Чего только ни пил, прикладывал корень крапивы, откуда-то и самогончика нашел, но боль никак не переставала. Всю ночь стонал, будь я проклят, ходил из спальни в спальню, громко охая, чтобы и мы не спали. А когда кто-то в шутку тоже охнул, он совершенно спятил. Хотя было совсем уже поздно, за полночь, он приказал нам построиться во дворе. Была зимняя декабрьская ночь. Зима стояла сухая, суровая, трещал мороз. Все вокруг было глухо, только свирепый ветер острой косой летел над землей. Мелкий снег колол лица, как шипами, завывало все вокруг, стонала земля. В эту ночь пусто было на всем свете. Мороз приковал нас к земле. Клянусь, звонаря сразу отпустило, боль прошла, он выздоровел. Вы скажете, что это невозможно, но он излечился. Будь я проклят, если бы он не кончился тогда так неожиданно, он бы далеко пошел. Ну и что, что он был умалишенный, даже лучше, он любое указание исполнял без рассуждений. Нет, клянусь, я не шучу, из него бы вышел человек, созидатель и все такое, если бы он не помер тогда.
Его покорность, приниженность, безропотность и дисциплина быстро вынесли его наверх. Именно так, вынесли наверх. В случае чего он мог представить и отличную биографию. Одно время говорили, что именно он, товарищ Анески, организовал какой-то бунт в больнице и все такое прочее, что нельзя недооценивать. А вообще-то он был человеком скромным и к тому же до смерти влюбленным в свой колокольчик. Он, действительно, никогда не расставался с колокольчиком, которым нас будил. Некоторые дети чего только ни делали, чтобы он бросил эти глупости, но он продолжал поступать по-своему. Ничего не попишешь, было у него такое постоянство в характере. Колокольчик и колотушку он хранил в постели, как брачные реквизиты. Нет, на самом деле товарищ Анески был не такой уж и помешанный, просто он очень хорошо разобрался и в душе нашего папочки Аритона Яковлеского и, конечно, в существующем порядке. Ну, например, он знал, что начальство ведет постоянную войну с Кейтеном, и каждое утро он подлетал к его кровати, как безумный. Боже, как он горемычный, страдал, что ни разу, ни единого разу не смог застать его спящим. Будь я проклят, он сам накликал беду на свою голову.
Подъем проходил в два приема: первая половина нормальная, когда звонарь был настроен миролюбиво. Будь я проклят, что за выдумка — нормальный подъем. В определенное время звонарь поднимался на подмостки, сколоченные посреди двора, и оттуда принимался звонить, да так, что и мертвых мог разбудить. Я уверен, что от звуков в доме просыпалась вся округа. Вторая часть подъема была связана с бдительным характером звонаря. Как всякий подневольный и подобострастный человек, он смертельно боялся за свое несчастное будущее. Любое опоздание в строй он считал направленным прямо против него, чтобы испортить его характеристику в глазах папочки. Таких людей переполняет страх, они стараются прыгнуть выше головы, вечно ждут подвоха, и день ото дня становятся все более бездушными и слепыми. Именно поэтому звонарь, вопреки порядку и вопреки всему, изобрел подъем из двух частей. Наверное, он ночи не спал, пока не додумался, не дошел до этого. Если бы его помутившаяся голова прояснилась хоть ненадолго, для него это было бы убийственно. Будь я проклят, какая ужасная слепота, какое невообразимое наказание.