Когда звонарь появлялся в спальнях, казалось, пришла чума. Он был настолько суров и в то же время хитер, что с ним никакое штукарство не проходило. Представьте человека, страдающего бессонницей, как он будет блюсти сон других. А наши детские сердца со всех сторон были полны снами, струились ими. Представьте себе, что такой человек охраняет ваш сон, каким будет этот сон? Он не брезговал и под кровати заглянуть, всюду, в зависимости от того, что приходило в его больную голову. Он гнал сон отовсюду, как злейшего врага. Так оно и было, он боялся сна. Будь я проклят, боялся. Очевидно, он никогда не спал спокойно, а когда просыпался, то выглядел измученным и побитым. Производил впечатление человека, вернувшегося с каторги. Естественно, все его поступки доходили до крайности, что поначалу казалось даже забавным. Иногда он не верил и собственным глазам, предполагал, что и они могут его обмануть. (Бедняга, он во всем сомневался — в себе, в других, в дне, в ночи, даже в земле, по которой ходил). Он искал в уборных, рылся в шкафах, заглядывал под кровати, везде, везде. Хоть он и был с придурью, но действовал с выдумкой и расчетом. Мы быстро поняли, что со звонарем шутки плохи. Потому что, если случалось, что кого-нибудь заставали где не положено, то ему приходилось туго. Даже со справкой от врача было рискованно оставаться в постели. Этот ненормальный, ничего не спрашивая, вытянет железякой — и тут уж что Бог даст. Будь я проклят, что Бог даст. Но страшнее всего было, когда он вдруг приходил в ярость, бесился без всякой причины и начинал кого-нибудь изводить.
— А ты, скотина, в подвал, — бесновался он, — в подвал, разбойник!
А если кто осмеливался спросить, за что, то он молча смотрел таким страшным и ужасным взглядом, который хуже любого наказания. Хватал без слов за шкирку и тащил в подвал.
В доме было немало неприятных мест, таких, которые, если можно, лучше обходить стороной. Но подвал — это было другое, никто не знал, что это, никто не знал, что там скрывается. Никто никогда не заглядывал в эту часть дома, звонарь был полным и единственным хозяином подвала. Ключ висел у него на груди как крест. Одного этого уже хватало, чтобы ощутить всю тяжесть страха. Товарищ Анески как для этого и родился, он был фабрикой страха. Это Кейтен так его называл, фабрика страха. Может поэтому папочка, и не только папочка, а все начальство так полагались на звонаря в установлении порядка. В этом звонарь был царь и Бог. Клянусь, Бог. Безумцы. Проклятые безумцы с шорами на глазах. Слепцы.
Лишь однажды этот дурень подобрел. Прозрел. Будь я проклят, прозрел. Стал добрым, как ягненок. Это был его день. Он праздновал, ошалел от счастья. На то была и причина, настоящая причина. Он сумел навести такой порядок, что это вызвало всеобщее воодушевление. То, что веками не давало покоя умным, глубоким людям — самосознание, человечность — наш звонарь сумел постичь за один год. Будь я проклят, слепцы.
В тот день была буря. Всю ночь дул сильный ветер с дождем. С берега долетали ужасные предсмертные крики птиц. Их встревоженные, страшные голоса разбудили нас. В спальнях никто не спал. Казалось, что буря бушевала в самом доме. Кейтен, конечно почувствовавший бурю раньше всех, еще с первого звука, ушел из спальни. Его постель была пуста.
— А где Кейтен? — спросил кто-то. — Кейтена нет!
Тут вошел Кейтен, вымокший до нитки. Видно было, что он счастлив, лицо его светилось. Дети сразу соскочили с кроватей. Поняли, что Кейтен что-то видел. Он был бледен и необычно тихо и счастливо улыбался.
— Скажи, что там? — стали расспрашивать мы его, — откуда такой ветер?
Но выражение счастья быстро угасло. Слабыми, прозрачными руками он раз, другой вытер мокрое лицо и, казалось, тем самым стер всю красоту, принесенную с улицы, его лицо опять стало безобразным, уродливым. Чужим. Будь я проклят, чужим. Ребята столпились вокруг него, высокого, некрасивого, а Методия Гришкоски, свой человек в управе, поддерживаемый приятелями, осмелел и толкнул его сзади, нарываясь на ссору.