Надо было видеть его перед какими-нибудь праздниками, например, первомайскими. Будь я проклят, он тогда как будто летал над землей, было страшно поймать его взгляд.
— Посмотрите-ка на Трифуна Трифуноского, — скажет кто-нибудь из детей.
— Хватит валять дурака, — ответит другой, — не мешай ему, он сочиняет!
— Ему все едино, для него это все, что ветер в поле, — скажет первый, — он, по-моему, немножко рехнулся.
— Нет, — вмешается третий, защищая Трифуна Трифуноского, — вот увидишь, услышишь на празднике.
— А книга ему для чего, спросит первый, наверное, тоже просто так, ветер!
Будь я проклят, ветер. Его нес свой, чудесный, неизвестный ветер. Он не спал ни ночью, ни днем. Иногда очень подолгу, клянусь, веками. Только и видишь, как он часами вечной стражей бродит вокруг дома, нигде не находя себе места. Когда пришла весна, мерзкая, отвратительная, со снегом и бурями, что вы думаете, смогла ли она замутить его светлый взгляд, омрачить первомайское солнце? Будь я проклят, все было против Трифуна Трифуноского, погода к празднику совсем испортилась. Полили холодные дожди, нанесло снежные сугробы, неожиданный мороз опустошил все вокруг. Ему было все равно, пока другие бесились от злости, благородный Трифун Трифуноски, поглощенный своим волшебным светом, блаженно и счастливо творил. Будь я проклят, как будто его здесь и не было, как будто он жил в ином мире. Все у него было другим, небо чистым, синим, высоким, бескрайним, летали веселые птички, красные флаги реяли, серп и молот красовались на каждой стене, красные звезды, пролетарии всех стран, он в этот час был с ними, чеканил шаг. Будь я проклят, чеканил. Что ему вой северного ветра, Трифун Трифуноски слушал Интернационал, этим духом он был вскормлен, он творил. Будь я проклят, никто не вызывал такого трепета у детей как Трифун Трифуноски, когда он поднимался на сцену, когда начинал читать свои стихи. В нем все клокотало, пело. Все слушали с воодушевлением, разинув рты, жадно глотая каждое слово.
Вот почему я так рано поспешил к Трифуну Трифуноскому, как можно скорее я хотел открыть ему свою великую тайну. Свое сердце. Будь я проклят, все сердце. Той ночью во мне зародилось что-то яркое, прекрасное. Ни одна звезда, ни одно солнце не сияли ярче. С победоносно светящимся лицом я предстал перед Трифуном Трифуноским. Он все понял, как только меня увидел, с первого взгляда. Сказал:
— Я вижу, малыш Лем, что ты запел! Готов поспорить, что к тебе прилетел соловушка!
(Будь я проклят, соловушка).
— Это был не соловушка, — ответил я ему, спокойно и мягко, насколько это было возможно в моем увлечении и возбуждении. Помешательстве.
А что тогда? — спросил он, испытующе глядя на меня. — Садись, — сказал он ласково, пододвигая мне свой стул. Все время он, не отводя глаз, наблюдал за мной. — Что это тогда было, Лем? — спросил он внимательно, но не напрямую, педагогично.
— Вода была, — прямо ответил я, — птицы как обезумели, я места себе не нахожу, Трифун Трифуноски!
— Интересно, — сказал он, — давай, читай, послушаем твое чудесное сочинение, Лем.
Спасибо, Трифун Трифуноски, хотел я сказать, но времени не было, нельзя было терять ни секунды, речь шла о жизни Кейтена. Я начал читать с места в карьер, без точек, без запятых, безо всякой пунктуации, застрочил, как из пулемета. Будь я проклят, я пел, плакал, смеялся, полз, падал, умирал, оживал, захлебывался, тонул, пропадал. Я взлетал к небу, звездам, светлым садам рая, падал в глубочайшую темноту ада. Например, когда надо было сказать ох, ох, мама моя, ох, друг мой, ох жизнь, ох птицы, ох вода, ох дом, ох, ох, ох — это означало, что кто-то, ох, кто-то сзади саданул вас ножом. Ох, ножом. Естественно, если в сердце воткнули нож, то тут уж будет не до песен, только свалишься и завопишь. Будь я проклят, я охал как только мог.