Видимо, моя боль сильно ранила доброго Трифуна Трифуноского. Он прижал меня к себе, успокаивая, погладил по голове, и еще я помню, что он тихо, с жаром сказал:
— Бедный ребенок! Что же ты мне сразу не сказал, Лем? Ах, — произнес он с болью, как будто его ударили ножом, — ах он гад, подлец! Нет, нет, этого допустить никак нельзя! На губах у него блеснула улыбка, озарила лицо, он был охвачен решимостью помочь и голосом, полным какого-то удивительного счастья, сказал: Успокойся, Лем, твой приятель вернется к тебе живым и здоровым, — а потом из чемоданчика, полного его творений, извлек тетрадку, исписанную стихами, изрисованную цветами, звездами и флагами, и передал ее мне. — Это тебе, Лем, эти стихи тебе, мой мальчик. — Будь я проклят, я думал, что он подарил мне их, чтобы я успокоился. Ох, какой же я был недоучка и простак!
Тогда я видел Трифуна Трифуноского в последний раз. Осталась только надежда и небольшая тетрадка со странными стихами и еще более странными загадочными орнаментами…
Может быть, и в самом деле Сентерлеву вершину выдумали. Может, ее вообще не существует, кому-то она привиделась во сие, в страхе, в крайнем отчаянии. Я сам, клянусь, изверился, изолгался, во мне зародились скверные, дурные чувства, постепенно все в доме стало ненавистным, даже дети. Ну, я им покажу, этим гаденышам! Вы, наверное, думаете, что это так легко и просто. Нет, вы не знаете! Нужно было убежать оттуда далеко-далеко, не сойти с пути, даже если упадешь, даже если солнце тебя спалит, но не возвратиться. Никогда больше не возвратиться в этот дом, в этот глухой каземат. Никогда, никогда! Покинуть людей, чтобы не смотреть им в глаза! Остаться одному, совсем одному, маленьким ребенком, незаметным человечком; укрыться в темной глубокой пещере вдали от всех, в стороне от каждого. Нельзя с ними знаться, их слова ложны, их любовь обман, они мило улыбаются, пока не попадешь к ним в лапы, пока не сцапают, а потом, как зверька, бросят тебя в клетку, в строй, в ряд, в проклятый дом. Я был полон ненависти, горечи, Боже мой, что-то страшное завязывалось в сердце. Но тогда, клянусь, чем хотите могу поклясться, пришла Она и сказала: Что, Лем, ты уже не веришь, тяжело тебе, сынок. Верь, Лем, верь, маленький Лем, заклинаю тебя. Будь я проклят, так что же, может и вправду Сентерлева вершина существует? И все как будто начиналось сызнова: любовь, ненависть, правда, ложь, клятва, молитва, доброта, брань…
Болезнь Кейтена, чудесное исцеление
Его болезнь была сном. Будь я проклят, сном. Он не обрадовался, когда его освободили. Я видел, с каким трудом Кейтена вытаскивали из подвала. Он хотел, чтобы его оставили мышам. Будь я проклят, мышам. Он выглядел еще более печальным и одиноким. Чужим, далеким. Как только его коснулся свет, он упал на землю, как подкошенный. Будь я проклят, он умер.
— Кейтен мертв!
— Кейтен помирает!
— Кейтен умер! — закричали ребята, по всему дому сразу разнеслась страшная весть.
— Кейтена больше нет!
Я не мог в это поверить. Будь я проклят, если когда-нибудь поверю этим лжецам. Как может Кейтен быть неживым, думал я, как может он быть покрыт землей, лежать, не двигаться, я никак не мог представить, что следы его ног когда-нибудь сотрутся, еще меньше, что он не будет смеяться. Будь я проклят, этот его смех. Что тогда будет с днем, с ночью, с солнцем, со звездами, с ветром, с водой; все, все на земле станет глухим, пустым. Я не мог этого понять, он не перенес бы безмолвие, землю, да еще при этом чтобы не летать, не выдумывать, не уноситься.
— Врете!. — хотел я крикнуть всем. — Вы все врете!
Зазвонил колокол. Будь я проклят, смерть. Вмиг нарушился весь порядок в доме, только и видишь, как со всех сторон бегут любопытные глупцы, головы готовы свернуть, только бы увидеть его смерть. Будь я проклят, смерть Кейтена. О, Боже, Господи, проклятые!
Он лежал мертвый, неподвижный, в черной, раскаленной пыли двора.
Смерть.
Эта страшная картина, осознание беды моментально усмирили даже самых глупых и злобных. В первый раз мы так близко, так отчетливо увидели свою смерть. Смерть ребенка. Мы ужаснулись этой мысли, опомнились без слов, нас образумило нечто неизвестное, что было сильнее слова, что невидимо кружило над нашими головами; это напоминание необычайно повлияло на присутствующих, все враз онемели, разжалобились. Будь я проклят, стали услужливыми. Для умершего нужно белое покрывало, чтобы не жгло солнце, сразу приносят простыню. Для умершего нужен платок, чтобы вытереть ему кровь со рта, товарищ Оливера Срезоска со слезами подает свой. Будь я проклят, она плачет. Клянусь, я видел, видел!