— Ну, этот уже отошел, царство ему небесное, — сказал Силе Николоски, положите его на кровать, с ним все!
— Может ему какое снадобье дать? — сказал папочка, клянусь, так и сказал, снадобье.
— Да какое там снадобье, Аритон Яковлески, — ответил дядя Силе, — попусту таблетки изведем, все, брат, конец ему. Как его спасешь, когда его как будто придавили, или околдовали его или как будто черти на нем ездили! Нет, это ненадолго, Аритон Яковлески. Погляди на него, кожа да кости, ночью, самое позднее утром все тело его рассыплется, косточка за косточкой, все кости свалятся вовнутрь, такая уж у него болезнь. Даже если произойдет чудо, и он выживет, то ужасная будет картина. Как для выставки, Аритон Яковлески. Так что пусть лучше побыстрее собирает манатки. (Это он душу имел в виду, будь я проклят, Кейтенову душу). А если вдруг останется жив, то ослепнет, а может, оглохнет и, головой ручаюсь, будет немым! Будь я проклят, немым, так сказал дядя Силе Николоски.
В этом мрачном предсказании детдомовского врача таилась для меня и Кейтена самая большая надежда. Мы знали, будь я проклят, все уже знали, по опыту, что если дядя Силе кого-нибудь вычеркнет из жизни, то все прекрасно, тогда человек проживет сто лет. Клянусь, если дядя Силе Николоски напророчит худое, не бойся, будь на сто процентов уверен, даст Бог, обойдется. Бойся, если скажет, что здоров, тогда точно не встанешь. В этом смысле дядя Силе, насколько я помню, никогда не ошибался, на это я и надеялся больше всего.
— Поправится, поправится! — я был счастлив, будь я проклят, я обезумел от счастья, заорал: Поправится!
И папочка, и все остальное начальство сделали вид, будто меня не слышали, молча ушли, не обращая внимания на мою выходку.
Болезнь Кейтена захватила меня полностью. Я не заметил, как пришла весна, затем лето, затем зима. Казалось, что мы болели вместе. Будь я проклят, вместе. Видно было, что его душу жгли мучительная лихорадка и страх. По лицу, голове, рукам, ногам, по всему телу у него пошли черные пятна. Все это время он не открывал своих ясных глаз. Спал странным долгим сном. Будь я проклят, он болел тысячу лет.
Спасение пришло, откуда его не ждали. В доме жил милый, незаменимый человек, Верна Яковлеска, жена Аритона. Она редко выходила из своей комнатки, держалась обособленно, тихо. Говорили, что старушка не совсем в себе, немного тронулась, и папочка держит ее взаперти. В войну у нее расстреляли единственного сына, значит, у папочки был сын. Будь я проклят, сын. Ходили и другие слухи, но вблизи ее никто не видел, она жила, как ночная птица, как сова. Долгое время мы даже не знали, что она здесь, в доме, как будто ее и не было среди нас, среди людей. В первый раз мы увидели ее в ту самую ночь у воды, тогда она показалась нам бесплотной тенью, духом. И вдруг она появилась в нашей спальне. Вечером, перед отбоем, мы как раз разбирали постели. Когда она неожиданно показалась в дверях спальни, мы все остолбенели. Конечно, мы испугались ее внезапного появления, ее странного вида. Все так и застыли, кто где стоял, руки не двигались, немыми взорами мы разглядывали эту необычную черную женщину. Она вся была в черном. Будь я проклят, в черном. Она напоминала что-то страшное, смерть, которую мы видели во дворе. Видя наше замешательство, она тоже в нерешительности постояла на пороге, как будто раздумывая. Но потом, будто вспомнив что-то важное, быстро-быстро направилась к кровати Кейтена. В дальний угол комнаты. Будь я проклят, она знала. Мы видели, как она опустилась около его постели, положила руку ему на лоб и нежно погладила его по обезображенному лицу.
— Мой милый, — сказала она тихо и так нежно, что нас как волной окатило, оцепенение и скованность пропали, мы увидели, что это мама, Кейтенова мама. Будь я проклят, наша мама. У нее были ласковые руки, приветливые сияющие глаза, тихий и знакомый голос, милый, материнский, она будила его: — Сыночек, дорогой мой сыночек, — говорила она.
Будь я проклят, мы сразу узнали этот голос. Он жил в нас, незабываемый голос наших матерей. Этот неузнанный голос слышался нам днем и ночью, он вел нас к Сентерлевой вершине. Ох, пусть этот миг длится вечно! Я взмолился, если что-нибудь может не исчезнуть, то пусть это будет любовь наших матерей. О, Боже, все это было так прекрасно, страшно, истинно, ложно, единственно, близко, больно. Будь я проклят, мама. В мире только солнце ярче глаз матери, ее безмерной любви. Единственной, незаменимой любви, клянусь. Сквозь страшный колдовской сон он услышал ее голос, пересохшими губами он в забытьи прошептал: