— Это пример, дурачина!
Господи, мы все удивлялись, как он мог не понять. Тогда и я его возненавидел, он стал далеким, чужим. Враг, будь я проклят, Кейтен был мне врагом.
На этих занятиях он был совсем один, его все чурались. У него не было характеристики. Кейтен устал. Со всех сторон на него были направлены враждебные взгляды, полные презрения и злобы. Он сносил их молча, переживал их внутри себя. Сто раз во время урока его после наказания ставили в угол, подальше от всех. Я думаю, что больнее всего ему было переносить как раз эти унижения на занятиях по характеристике.
Чаша переполнилась, когда Кейтен заснул на уроке. Конечно, мы все были против него, на его стороне не было ни души. Будь я проклят, он видел это. Впервые он покорно, послушно опустил голову, как будто это был не Кейтен. Какими людьми должны были мы вырасти, кого готовили из нас, опутанных уздой характеристики, один Господь знает.
Позднее занятия по характеристике потеряли часть своей силы и неприкосновенности.
Борьба за новые характеристики стала еще более жестокой и мучительной. Мы получали характеристики, губя все человеческое, нас окрыляли лозунги, а мы убивали птиц. Неожиданно в эти игры стал играть и Кейтен. Будь я проклят, Кейтен и характеристика. Папочка был на седьмом небе, по праву приписывая себе все заслуги. Не раз он довольно качал головой, глядя на перевоспитавшегося, говорил: — Так, сокол, я еще увижу тебя в общем строю! — Кейтен даже добился похвалы, поощрения, клянусь, он ликовал.
Что с ним случилось, что он задумал, эта мысль не давала мне покоя ни днем, ни ночью, я никак не мог узнать, в чем дело. Будь я проклят, если он смирился, если его сумели вплавить в общий строй. Не те семена он сеял для начальства, но им было об этом не догадаться.
Куда девался мой друг Кейтен, я его потом не раз искал. Я обходил все закоулки, где думал его найти, но он исчез, как все, что исчезает на земле. Я опять принялся часами изучать всю огромную стену, я хотел понять, откуда тот холод, что вселился в Кейтена и в мое сердце. Я прислушивался к Большой воде, ждал ее голоса.
В доме все как будто умерло. Даже охотничий уголок. Никто больше ни с кем не торговал, никто никому не верил, стена была выше, чем всегда. Будь я проклят, стена огородила все. Неизвестно, куда делись дружба, взгляды, красота человека, доброта, Большая вода, сон, желания, Сентерлева вершина, птицы, солнце, что это за погода без ветра и дождя, почему не шумят светлые весенние воды, что это за сухое, пустое время, снег, перекрывший все пути, тьма, в которой мы блуждаем как безымянные тени, ядовитая пыль, запорошившая глаза, куда пропал золотой свет из глаз Кейтена, что это за ложь, которая нас сковала и разделила? Он вел себя так, как будто вовсе не замечал меня, стены и всего того, что окружало нас в доме. Он притворялся, будто и вправду перековался, будто и вправду оказался в раю. Будь я проклят, в раю. Я слышал, как он пел соловьем перед ребятами, разыгрывая из себя счастливчика.
Я знал, клянусь, что эти бессмыслицы Кейтен говорил не просто так, это было с его стороны игрой, большой игрой, и она мне не нравилась. Я боялся каждого наступающего дня, меня била дрожь от того, как он строил из себя серьезного перевоспитавшегося человека; с уверенностью можно было предположить, что он прикидывается, задумывая что-то на будущее. Но какое ждало его и всех нас будущее? Ясно было одно, ясно как солнце весной, оно несло Кейтену последнее наказание. Я вдруг подумал, что его могут прихлопнуть, как муху, и оцепенел от этой мысли. Господи, да его и сами дети могут убить в отместку. Они так замучались с ним бороться, что теперь не отстанут! Клянусь, он был лучше всех, с их распрекраснейшими характеристиками, и это не давало им спокойно жить. Я вдруг осознал, что они могут убить его, они его точно убьют. Они запросто могли это сделать, по спине у меня побежали мурашки, я потерял покой и сон.
Методия Гришкоски и другие никогда не забудут ему спектакль о раненом партизане, по одноименной драме. Будь я проклят, драме. Кейтен играл пленного партизана, раненого воина, а Методия Гришкоски — фашиста, охранника в тюрьме. Методия Гришкоски, который до того времени был первым во всем и у которого была великолепная характеристика, ни за что бы не взялся за такую роль, хоть его убей, если бы не одна низкая и подлая причина. В пьесе была сцена избиения, и роль давала ему шанс при всех до полусмерти отколотить раненого партизана, Кейтена. Этот подонок давно уже искал такого случая и хвастался, что он с Кейтена спустит шкуру. И это были не пустые слова. Неужели Кейтен так и будет сидеть, сложа руки, поддразнивали другие, ожидание придавало представлению особый, художественный интерес. Будь я проклят, художественный. Мы ждали, дрожа от нетерпения, и чем ближе был день представления, тем беспокойнее мы становились. Хвастун и подлиза Методия Гришкоски у большинства уже в печенках сидел. Будь я проклят, это была драма жизни и смерти. С волнением и страхом мы ожидали развязки, клянусь, в этот день кто-то должен был умереть.