Так повелось с первого шага. С первого построения. Мы были еще детьми, и больше всего нас тянуло к тому, что не разрешалось. Но человек ко всему привыкает. Будь я проклят, человек все может выдержать! Папочка не раз говорил нам: «Медведя можно научить танцевать, а что уж говорить о разумных существах». В этом и состояло все воспитание, клянусь. Тут и дурак поймет, хватало нескольких «мыслей» папочки справа и нескольких слева. И сразу прямо светлело в глазах, все становилось ясно, как день. Совсем скоро результат был налицо. За короткое время все, что высовывалось, было пострижено, сглажено, в строю наведен порядок. Да, порядок наладился очень скоро. Не совсем же мы были чокнутыми, будь я проклят, чокнутыми.
От этого двора было очень далеко до Большой воды. Господи, поначалу мы еще верили в Бога, Господи, жизнь была очень далеко от этого места. Вокруг нас была стена, во дворе громкий, смертоносный звон колокола. Будь я проклят, строй. Будто во сне доносился до нас голос Большой воды. Она — по другую сторону стены, огромная, свободная. А у нас перед глазами только стена. Черная. Покрытая копотью в тысяче мест, будь я проклят, видно, какие-то несчастные в момент крайнего отчаяния пытались ее поджечь. И они заслуживали скорее сожаления, чем насмешек. Но и эти попытки ни к чему не привели. Очень скоро и дети, и предметы в доме стали одинаковыми, не отличить.
Тем утром состоялось наше незабываемое знакомство с директором дома, товарищем Аритоном Яковлеским. В доме можно было встретить людей разного рода. Бог знает кого, всяких было много. В своем уме и сумасшедших, злых и добрых, каких угодно. Дом со своими обитателями напоминал кукушечье гнездо. Как и везде, здесь встречались такие странные и необыкновенные типы, о которых с уверенностью ничего и никогда сказать невозможно. Тут никакая фантазия не поможет. Такие люди умеют искусно маскироваться, скрывая свою природную тупость, плутовство и испорченность. На первый взгляд в жизни Аритона Яковлеского все было ясно, жизнь как жизнь, как у всякого смертного, обычный, средний человек. Но натура Аритона Яковлеского для того, кто ее узнал ближе, была непроста; это были сложные и трудные испытания совести. Он долго не позволял никому, как говорится, заглянуть себе в сердце, весь был огорожен колючей проволокой. Его душа как будто была в вечном, страшном лагере. Будь я проклят, он мог перечислить все факты своей бедной жизни, нет, клянусь, там вы не найдете правды. Она видна вам, как свет в воде, но напрасно было бы пытаться хоть на миг вычерпнуть его ладонью вместе с водой. Никто еще не сумел выловить свет из воды. Или, скажем, блеск мелкого песка, попробуйте, отделите его от песчинок, найдите, соберите его. Неблагодарная, а уж какая мучительная работа, переворачивать камень за камнем, пока не найдешь место, откуда светила эта чертова правда. И что из того, друзья, его самого там уже нет, на этом месте отверзлась черная яма, могила. Будь я проклят, человек испарился, исчез.
Ради правды, будь я проклят, ради правды, я начну с начала, по порядку, как Господь, создавая этот лучший из миров. Одно за другим я расскажу все известное и неизвестное об Аритоне Яковлеском. Но только об одном куске его жизни, который прошел на моих глазах, и на то есть причина — я думаю, что не всегда он был так одинок, так чертовски одинок, каким мы его знали. Наверняка у Аритона Яковлеского прежде был свой дом, близкие, может быть, и дети, сыновья и дочери, может, он был счастливым человеком, отцом. Примерным, добрым отцом, клянусь, вполне возможно, что он не был совсем уж пустым человеком с рождения. Может быть Аритон Яковлески (если только это его настоящее имя, война все меняет в человеке), может быть, он когда-то мечтал, надеялся, может быть любил! Может быть, не до конца она исчезла, эта любовь. Черт побери, я и раньше Бога и людей просил, и сейчас прошу — если судить человека, то, насколько возможно, не разбирать слепо одну лишь часть его жизни, за которую он, может быть, не несет вины.
Говорили, что его специально назначили в дом с заданием заботиться о детях войны. Говорили, что это было сделано по его личной просьбе. Будь я проклят, из любви. Кто его знает; в Аритоне Яковлеском, несмотря на мрак и холод в душе, было все же и что-то доброе, хотелось бы надеяться, что были у него минуты, когда он страстно верил в то, что делал, что в этом человеке в глубине жила надежда. Может быть, в такие минуты Аритон Яковлески верил, что ему воздастся за то, что он потерял в жизни. Бедняга! А в том, что жизнь была к нему не слишком благосклонна, сомнения не было, знаки суровой и несчастной жизни были видны на нем, как шрамы от ножа на лице. В чем была его надежда? Что за сон его манил, что за вода плескалась в его грубо вытесанной голове? В доме он всегда был один, не сближался ни с кем; его ничего не связывало с другими людьми в доме, кроме служебных отношений. Он не любил воспитателей, хотя и терпел их. Казалось, единственным его товарищем и другом был свирепый и верный пес Андрюша. Нельзя было с уверенностью сказать, случайно их соединила жизнь, или причиной такой дружбы Аритона Яковлеского и пса был какой-нибудь случай на войне. Эта привязанность Аритона Яковлеского к собаке была трогательной и необъяснимо нежной. Человек и собака, связанные общим проклятием судьбы. В доме все знали, что с Аритоном Яковлеским случится что-то ужасное, некоторые, может быть, знали даже и когда это произойдет, а может быть, и другие подробности, знали, где и как он покончит с жизнью, но никто и пальцем не пошевелил. Неужели в доме его никто совсем, так сказать, не пожалел, пусть даже он так необычно, странно и строго ко всем относился, в конце концов речь ведь шла о человеческой жизни, а он все же какой ни на есть, а человек. Хотя ничего бы и не помогло, никакое слово, никакое утешение. Таким людям наверняка гораздо легче прожить оставшиеся мгновения жизни, если никто не вмешивается, если их оставить с самими собой, в своем мире. Все досконально разберет и конец, безжалостно осудит себя и умрет с легким сердцем, все осознав, покарав сам себя, христианская, покаянная душа. Решит, что спасен, умыл руки, со всеми расчелся, прощай, жизнь. А если вдруг почему-то передумает, назад хода уже нет, все уже знают, все ждут его смерти. Грустно, мой друг, грустно, ты еще жив, а тебя уже списали. Будь я проклят, после такого нет для человека жизни, нет другого выхода, он должен умереть.