Вечерами, уложив детей спать, старики усаживались на веранде своего домика и неспешно пили чай: эта традиция нарушалась ими только в холодные зимние дни. Чаепитие проходило обстоятельно, с соблюдением всех необходимых правил. Прежде всего, следовало отвлечься от суетных мыслей и сосредоточить внимание исключительно на чайной церемонии. Старик Сэн и старик Сотоба знали, как этого добиться. Вначале Сотоба доставал старинный свиток, покрытый иероглифами: там были записаны стихотворения, позволяющие достичь нужного состояния души. Любимым стихом Сотобы и Сэна был следующий:
Сотоба вслух читал это стихотворение, медленно, по одной строке, чтобы живее представить и сильнее почувствовать то, о чем здесь говорилось. По окончании чтения старики долго смотрели на закат; на этом духовная подготовка к чаепитию заканчивалась и начиналось заваривание чая. Оно требовало высочайшего мастерства; бывало, что люди всю жизнь учились заваривать чай, но так и не могли достичь совершенства в этом сложнейшем деле. Само собой разумеется, что весь процесс заваривания проходил у стариков размеренно, с соблюдением необходимого ритуала. При этом, вода и огонь, – необходимые элементы приготовления чая, – заслуживали пристального внимания и созерцались с глубокой сосредоточенностью.
Посуда для чая была самой простой работы, лишенная каких либо украшений, ибо она не должна была отвлекать от того, для чего была предназначена. Чашки для готового напитка были маленькими, потому что только в малых количествах проявляется вкус: большое подавляет сущность, а малое – выявляет ее, говорилось в свитке Сотобы.
Выпив по две чашки чая в полном молчании, Сэн и Сотоба решили, что теперь можно заводить разговор.
– Идет зима, – задумчиво произнес Сотоба, отрешенно глядя на темные небеса.
– Еще не скоро, – меланхолически возразил Сэн.
– Я уже чувствую ее дыхание по утрам.
– По утрам чувствуется холодное дыхание зимы, – согласился Сэн.
– Все больше листьев опадает в парке. А сегодня почернели кончики лепестков у белых хризантем, – сказал Сотоба, и его глаза увлажнились.
– Сколько трогательного в увядании, – вздохнул Сэн.
– Увядание прекрасно, как прекрасна затаенная печаль.
В разговоре наступила пауза.
– Золотая и багряная листва, отраженная в синеве озера – что может быть красивее? – нарушил молчание Сэн.
– И за это тоже мы любим осень, – сказал Сотоба и прочитал на память:
– Так, так, – кивнул Сэн и прибавил: – «Но останется замерзающий чахлый тростник на морском берегу»… Разрушение и одиночество скроет время. Все станет невидимым в бесконечной дали пустоты.
– Да, это так, – сказал Сотоба.
Наступила долгая пауза.
– Когда мы молоды, множество нитей привязывают нас к жизни, – сказал Сэн. – Потом они рвутся одна за другой, пока не порвется последняя.
– У меня как раз осталась последняя, – отрешенно проговорил Сотоба.
– Страх перед смертью?
– Страх перед смертью? Но я давно понял, что смерть не хуже жизни.
– Это так, – согласился Сэн.
– Страха у меня нет. Моя последняя нить – мой сад, – сказал Сотоба.
В разговоре наступила пауза.
– А у меня есть страх – страх за детей, которых я должен вырастить, – сказал Сэн.
– У каждого своя судьба.
– Я не рассказал вам, уважаемый Сотоба, как попали ко мне Такэно и Йока? – спросил Сэн, которому очень хотелось рассказать об этом.
– Я с удовольствием выслушаю вас, уважаемый Сэн, – поклонился ему Сотоба.
– Благодарю вас, уважаемый Сотоба, – ответил ему поклоном Сэн.
– Итак, в то время я жил в небольшой рыбацкой деревне на берегу Океана. Долго мне пришлось бы говорить о том, как я попал туда…
– Прошу вас не смущаться и поведать об этом. Время, потраченное на рассказ о судьбе человека, не пропадает даром.
– Вы великодушны, уважаемый Сотоба. С вашего милостивого позволения, я продолжаю… Как я попал в эту деревушку? Меня принес в нее поток жизни. С юношеских лет я мечтал стать поэтом, подобным Кокамонъину-но Бэтто или Инбумонъину-но Тайфу. Мои родители были в ужасе от этого. Они боялись, что я повредился умом, ибо целыми днями напролет я твердил стихи этих величайших поэтов или пытался сочинять собственные. Мой отец, придворный каллиграф господина Осикоти, хотел, чтобы я также занялся каллиграфией, дающей большие доходы и солидное положение в обществе. Но обыденное существование служащего внушало мне такое неодолимое отвращение, что, в конце концов, не в силах переубедить отца, я ушел из дома. Вместе с монахами-скитальцами я обошел почти всю страну, бывал в священных храмах, видел дивные красоты природы. Я видел две великие реки, впадающие в озеро, а на нем – лодки под парусом, плывущие к берегу, и гусиные стаи, опустившиеся на песчаную отмель. Я видел заходящее солнце, осеннюю луну, снег на горных вершинах; слышал, как звонит колокол в храме, и бушует буря в горах.