Даже деда Полинашу солдатки ухитрились приспособить вместо няньки к малым ребятам. Дед целые дни сыто дремал на завалинке и грозился на своих питомцев коричневым изогнутым пальцем.
Однако особенно желанным и дорогим работником в солдатских дворах считался Полинашин внук Николка. Этот широкоплечий молчаливый парень делал всякую работу легко и жадно. Семихватиха властно забирала Николку на свой двор при малейшей надобности: муж Семихватихи, тихий, безответный Акимушка, был не работник, а второй сын бегал еще в мальчишках.
Кривушинские одинокие солдатки завидовали Семихватихе и все чаще повторяли Николке:
— Плюнь ты на нее! Этакому соколу полцены платить! Да она матери твоей три ржаных куска за всю жизнь не кинула… За что убиваешься?
Парень отмалчивался и только сердито блестел синими глазами.
Солдатки уважали в Николке молодого, сильного хозяина. Все знали, что он старательно прикапливает деньги на лошадь и на всякое обзаведение. Поздней осенью было назначено его венчание с Натальей.
Глава седьмая
Весной Семихватиха забрала Николку на пахоту.
Загоны Семихватихи лежали возле дальнего леска, и Николка всю долгую неделю ночевал в лесной сторожке. Наконец он прислал матери весточку, что пахота кончается в субботу.
Авдотья испросила у соседки баньку и к вечеру жарко ее натопила.
— Хозяина жду, — гордо объявила она.
Николка приехал на закате. Он вошел, нагнувшись у притолоки, слегка похудевший и черный от весеннего загара. Мать радостно засуетилась.
— Баньку нагрела тебе, ступай. У Олены баньку-то заняла. Свою хоть бы саманную огоревать…
Николка повернул к ней суровое пропыленное лицо.
— На что ее, саманную? Бревенчатую срубим, — сказал он густым, уверенным басом.
Авдотья подала сыну новую мочалку, кусок мыла и полосатые порты, скатанные тугим свертком.
— Мать! А рубаха где? — властно спросил Николка.
Авдотья кинулась к сундуку, постояла над ним и всплеснула худыми руками: забыла постирать рубаху!
Сын молча стоял посреди избы и ждал. Авдотья металась и искоса на него поглядывала. Он уже был настоящий мужик, сильный, сердитый хозяин: входил и сразу заполнял собою всю избу, Авдотье совсем не оставалось места. Его лапти и онучи, брошенные у порога, пахли полевым дымом и влажным черноземом. Он зарабатывал деньги и знал себе цену.
Авдотья открыла сундук, безжалостно переворошила его до дна и вытащила оранжевую рубаху, слежавшуюся от времени. Это был праздничный наряд покойного Силантия.
Возвратясь из бани, Николка, распаренный и ослабевший, прошагал по избе, осторожно переставляя натруженные ноги. В отцовской рубахе он сразу стал широким и грузным. Скамья под ним скрипнула. Он тяжело бросил на стол большие промытые руки.
— Ужинать будем?
— Ты, Николя, как есть отец, — прошептала Авдотья.
Она поставила на стол горшок с кашей, крынку молока и неловко уронила на пол обе деревянные ложки.
— Устанет, бывало, и вот эдак же руки-ноги носит, словно потерять боится, — бормотала она, в замешательстве шаря под столом.
Николка положил каши в чашку, залил молоком и неторопливо погрузил ложку. Ел медленно, но жадно, и каждый раз, когда смыкал челюсти, на загорелых скулах наливались крупные желваки.
— Ешь, мать! — напомнил он растерянной Авдотье.
Тут в сенях скрипнула половица. Оба оглянулись на дверь. Вошла Семихватиха, лениво поклонилась и скрестила на животе темные пальцы.
— Хлеб-соль! Утра ноне росные, землю питают, — издалека начала она. — Теперь земля, как сахар, под плугом раскалывается. Зерна ждет, матушка. Посеем да сенокос отвалим, а там уж пары подымать. Ты у меня, Николай, всякому мужицкому делу обучишься.
Авдотья рассеянно поводила ложкой в молоке, отодвинула чашку и перекрестилась. Николка насмешливо глядел в угол.
Семихватиха прошла в избу, села на скамью. Она нетерпеливо ждала.
— Свою лошадь покупаем, тетка Олена, — отчетливо и строго сказал Николай. — Свой пар подымать собрались. Не пойду.
В избе стало тихо. Авдотья исподлобья поглядывала на Семихватиху, багровую от удивления.
Николай встал, оправил пояс и вышел. Семихватиха злобно покосилась ему вслед.
Она тоже поднялась и, тяжело сопя, пошла к порогу.
Авдотья долго не могла уснуть. Она думала о сыне.
Николай работал ненасытно, с веселой яростью, и все тело его, до кончиков пальцев, словно было налито нерастраченной силой, глаза ярко и сине горели…
Должно быть, у молодой Авдотьи были вот такие же глаза. Муж говорил ей, бывало: «Ясочка ты моя! Засмеешься — синей водой плеснешь, огневаешься — синим огнем опалишь».