Она и не слышала, о чем он говорит. Ей нужно было выплакаться, приласкаться, забыться хоть ненадолго. Дня два она ходила за ним, обшивала, обихаживала — покорная, смирная, прежняя Надежда. Все уже было расспрошено и рассказано. Матвей пошумел насчет кровати с шишками и граммофона, но потом сказал: «Ладно уж, ничего не поделаешь, надо снова наживать». Он надеялся, что жизнь у них с Надеждой пойдет по-старому, по-хорошему, и не верил. Опасения его оправдались быстрее, чем он думал.
Прошло два-три месяца. Надежда работала с обычным усердием рядовой колхозницей. Ее вызвали в партийную организацию и внушительно сказали:
— Сама знаешь, как у нас плохо с фермой. Дело запущено, зима на носу. Берись, вытягивай. Считай это для себя испытанием.
Надежда молча кивнула и из правления направилась прямо на ферму.
Домой она явилась поздно вечером, взбудораженная, злая. От ее стеганки остро пахло навозом. Матвей раскрыл было рот, хотел сказать ей: «Ну, опять тебя прорвало! И что ты за человек!»
Но Надежда и не посмотрела на него. Переодевшись и отмыв руки, она наскоро присела к столу, отломила кусок хлеба и вдруг сказала сквозь зубы:
— Я им начешу бока, забегают!
— Это ты про кого?
— Доярки разленились. За своими коровами умеют ходить, а за колхозными руки отвалились!
Надежда и не подозревала, как мысленно бушевал, ярился ее Матвей. Ему хотелось затопать на нее ногами, закричать: «Дожила, коммунистка, председательша, самой пришлось влезать в навоз по уши! Повалятся коровенки — и вовсе пойдешь под суд, навозная командирша!» Но он просто обессилевал от мысли, что крик будет напрасный: не сумел остановить жену вовремя, а теперь поздно.
Опять у них пошел разлад, закипели споры, ссоры. Но жить все равно надо было — связывали их дети, хозяйство, даже стены дома связывали. Так и прожили молодые Поветьевы ни много ни мало, а целых семнадцать лет. Потом грянула война, Матвей ушел на фронт, и Надежда, как и все солдатки, стала за него бояться, ждать писем — и вот дождалась самого солдата…
«Надо бы хоть лепешек замесить», — думала Надежда и не могла не только подняться, но и пошевелиться. Она решила вздремнуть немного, потом затемно встать и испечь преснушки.
Много ли прошло времени, час, два или несколько минут, она не помнила. Открыв глаза, услышала неуверенный шепот:
— Надя, ты здесь? Надя!
В избе стояла темнота. Надежда вскочила, хотела крикнуть, но голоса не было. «Это я во сне», — смутно подумалось ей. Выставив вперед обе руки, она пошла к двери, вдруг столкнулась с Матвеем и тут только закричала.
— Наденька, чего ты! Напугалась! Наденька! — повторял он и все пытался обнять ее. — Девчонки-то где?
А она в темноте быстро, словно слепая, провела горячими руками по его плечам, зацепилась за солдатский ремень.
— Целый я. — В его голосе послышалась странная усмешка. — Здравствуй, что ли, женушка!
— Уж я как ждала… как ждала! — сказала она дрожащим голосом, приникая к нему сильным покорным телом.
Еще ночью, когда Надежда при слабом свете коптилки кормила Матвея ужином, она увидела, что на правой руке у него недоставало трех пальцев, — ложку он держал большим пальцем и мизинцем.
— Осколком снаряда счистило, — равнодушно объяснил он. — А так я весь целый.
Он еще не привык писать покалеченной рукой, поэтому и прислал такое коротенькое письмо.
— Ничего, привыкнешь, — обронила Надежда.
Матвей быстро взглянул на нее.
— Ни к чему мне это.
Она не поняла, что именно он хотел сказать, но промолчала: расспрашивать сразу было неудобно.
Надежда по привычке проснулась рано утром и хотела незаметно уйти. Но Матвей открыл глаза и тихо спросил:
— Куда?
— В бригаду, — не сразу виновато ответила Надежда.
— Ты кто же теперь? Бригадир?
— Нет. Это я на уборке только… А так фермы все у меня. Председателем у нас Гончаров Павел Васильевич, старик. И еще я — секретарь партийный.
— А-а, — неопределенно протянул Матвей, и сердце у Надежды болезненно стукнуло.
— Никак мне, Мотя, невозможно дома остаться…
— А я ничего не говорю.
Матвей сел на постели, и тут только Надежда увидела, какой он серый и постаревший. Надо бы хоть поговорить с ним толком, а то получается вовсе нехорошо.
— Война-то страшная идет? — спросила она, с жалостью глядя на его скулы, туго обтянутые кожей.
— Такой еще не было. Это мне фарт вышел: пальцы — чего они, много ли стоят. Руки и ноги кругом слетают… — Матвей повертел перед глазами своей калечной рукой и как-то нехотя, криво, незнакомо усмехнулся. — Привезли бы тебе в тележке эдакий обрубок, без рук, без ног, только что живая душа в нем… Поди, страшилась, думала, а?