— Из коммунистов некого, — сказала Надежда.
— Подождите, а с фронта у вас кто вернулся? — спросил секретарь.
— Поветьев, Матвей, — подсказал Николай и взглянул на Надежду.
— Муж мой, — объяснила она, глядя в землю. — Беспартийный.
— Это ничего, что беспартийный, — попробовал возразить секретарь.
Надежда подняла на него глаза, и Сапрыкин прочитал в них такое откровенное выражение стыда, боли, растерянности, что понял: Поветьев никак не может стать председателем колхоза, сама мысль об этом, очевидно, была нелепой.
Надежда, преодолев смущение, заговорила поспешно, нескладно:
— Не может Матвей. Никак не может. Я первая против. На собрании заголосуют, хоть как агитируй… после Гончаровых-то… Что это вы?
— Ну хорошо, вопрос отпал, — успокоил ее Сапрыкин и обернулся к Николаю: — А как вы, товарищ Логунов?
— Что — я? — Николай от неожиданности выпрямился, утвердился на здоровой ноге. Его усталое, обожженное солнцем лицо еще больше побагровело.
— Николай Силантьич? — в полный голос крикнула Надежда. — Он у нас старый бригадир. Да еще председателем в коммуне был.
— В коммуне? — с интересом спросил Сапрыкин. — В девятнадцатом?
— В двадцатом, — негромко поправил его Николай. — В двадцать первом коммуна распалась. В голодный год. Да что про коммуну говорить! Дальнее дело.
Меж выцветших бровей у Николая появилась складка, губы под рыжими усами скривились в конфузливую усмешку. Он полез в глубокий карман штанов, вытащил кисет, прикусил аккуратный квадратик бумаги. Все молча наблюдали, как он свертывает цигарку.
— Спички есть? — спросил Сапрыкин и спохватился: — У меня же папиросы!..
Он протянул Николаю портсигар. Тот сунул цигарку в кисет, осторожно взял папиросу, тряхнул коробкой спичек.
Сапрыкин слегка наклонился к огоньку — он был значительно выше Николая, — незастегнутый ворот гимнастерки распахнулся, и Николай вдруг увидел на груди у секретаря огромный шрам, вмятину, куда, кажется, влез бы целый кулак… На этом месте, наверное, от ребер и следа не осталось.
— Помяло вас, товарищ секретарь, — пробормотал Николай, забыв прикурить; огонь жег ему пальцы.
— Немного помяло, — согласился Сапрыкин, оправляя ворот у гимнастерки. — Корсет велят носить, да разве в такую жару утерпишь в корсете? — Он улыбнулся. — Ну, Николай Силантьич, что вы нам скажете? В районе мы о вас имели суждение.
— В районе? Обо мне?
Николай смятенно жевал папиросу, глотал горький дым, словно молодой неумелый курильщик. Десятки мыслей, одна противоречивее другой, проносились в его голове. Он не знал, решиться ему на отказ или… Искоса взглянул на мать. Авдотья стояла неподвижно, лицо ее было замкнуто. «Что же это она? Верно, не против. Иль не знает: ведь мне не по силам».
— Считаем вас подходящим председателем. А вот про коммуну мы и не знали, — услышал он ровный голос Сапрыкина.
— Мне бы подумать… — сказал наконец Николай, так ничего и не решив.
— Конечно, подумайте. И завтра позвоните, прямо ко мне. Буду ждать. Договорились.
Сапрыкин стал прощаться со всеми за руку, дошел до Авдотьи и остановился.
— Да, чуть не забыл. У меня и к вам дело, Авдотья Егорьевна. Завтра у нас совещание председателей колхозов о завершении уборки и обмолота. Хотелось бы, чтобы вы сказали слово от колхоза «Большевик». Вернее, от лица пожилых колхозниц и колхозников… Говорить вы умеете, это мне известно. Расскажете о своем опыте работы… как вязальщица. А в общем, посердечнее надо бы, Авдотья Егорьевна, насчет труда и войны… чтобы ни одного равнодушного человека не осталось. Подумайте. Машину завтра я пришлю.
— Может, попутчик какой будет… — смущенно проговорила Авдотья.
— Нет, пришлю специально за вами, — повторил Сапрыкин.
Осторожно пригнувшись, он влез в машину, сказал Клаве:
— Едем во вторую бригаду.
Он повез Гончарову страшную весть о сыне. Утевцы, стоя тесной группкой, молча смотрели ему вслед.
Глава шестая
Секретарь райкома прямо с поля увез Павла Васильевича в район, и вечером Авдотье пришлось пойти в избу Гончаровых горестной вестницей.
Обе снохи Павла Васильевича сразу же принялись кричать в голос. Заплакали испуганные ребятишки.