Авдотья властно приказала младшей снохе помолчать, не будоражить соседей, успокоить детей. Самой вдове она не сказала ни слова.
Ольга, молодая женщина — в семье ее ласково называли Оляшей, — сидела в переднем углу и громко причитала, ломая руки. Авдотья примостилась рядом и молчала, глядя в побелевшее, неживое лицо вдовы: горе ошеломило Оляшу, сделало беспамятной и еще не прорвалось наружу по-настоящему.
И только когда Оляша перестала кричать, остановила на Авдотье распухшие испуганные глаза и выговорила простые слова, полные отчаяния и страха: «Тетя Дуня, да что же это?» — Авдотья прижала ее к себе, словно родную дочь.
Дождавшись, когда Оляша улеглась на сеновале и стала забываться, Авдотья тихо вышла из сиротского двора. Ночь стояла темная, все кругом спало. Только где-то в дальнем конце тявкнула спросонок собачонка да длинно скрипнула незатворенная калитка.
Авдотья вздохнула, замедлила шаги. Как она ни устала, как ни была разбита горем — сегодня у нее оставалось еще одно неотложное дело. Оно касалось ее сына, Николая.
Едва ли спит сейчас Николай. К утру ему так или иначе надо сказать, решится ли он замещать Гончарова, а там, может, и стать председателем в колхозе. Поди, лежит, прислушивается, курит. Ни за что не признается, а ведь ждет материнского слова. Уже по тому, как он взглянул на нее там, на стане, Авдотья поняла: будет спрашивать.
Так издавна повелось в ее вдовьей семье: Авдотья — глава всему дому, ее слово последнее.
Ну что же, она стиралась не употреблять свою власть во зло. А дети, даже когда они и выросли и дожили до седин, для матери все равно дети.
Авдотья в общем знала, почему Николай не сказал Сапрыкину: вижу, мол, понимаю, придется мне взять колхоз на свои плечи…
Не прост характером ее сын, никогда не согласится сразу, любит пораздумать, выждать. Не сразу, с трудом и мукой, отказался он от своей мечты о собственном хозяйстве в тридцатом году. И только когда приняли его в колхоз и выбрали бригадиром, взялся за трудное дело с охотой и усердием.
Шагать бы и шагать Николаю вперед, не оглядываться, не останавливаться. Но нет. Года за три до войны, крепко повздорив с председателем колхоза Назаровым, он ушел из бригадиров.
Ссора накапливалась постепенно, по малости и вспыхнула наконец из-за логуновской коровы Буренки, той самой, что дремала сейчас в плетневом сарайчике.
Николай, занятый бригадирскими делами, не успел вовремя накосить себе сена на зиму и стал просить, чтобы ему выдали на трудодни хотя бы ржаной соломы. Председатель уперся: не полагается, мол, разбазаривать колхозные запасы. Скажи это кто-нибудь другой, а не Назаров, Николаю оставалось бы только замолчать и уйти. Но Николай слишком хорошо знал цену словам и делам председателя, а потому вспылил и закричал, что любой лодырь, не набравший в колхозе и минимума трудодней, проживет зиму куда лучше, чем бригадир Логунов: в свободные деньки такой «работничек», конечно, не поленился полазить с косой или с серпом по овражкам, а ночным делом сумел схватить сенца и на колхозных лугах.
Слово за слово, и Николай выложил председателю все, что накопилось у него на сердце, и тут же заявил, чтобы его не считали больше бригадиром.
В ту зиму Логуновым и в самом деле пришлось туго с кормами. Буренка кое-как дотянула до полой воды, а там обессилела и целый месяц провисела на вожжах.
Напрасно Авдотья советовала Николаю не спускать Назарову, драться, брать пример с коммунистов: дело-то ведь заключалось не только в логуновской Буренке. Назаров, человек в Утевке наезжий, был горьким выпивохой и обманщиком народа, колхоз при нем едва не развалился до основания.
— Много чести ты Назарову оказываешь, — говорила тогда Авдотья сыну. — Откуда приехал, туда и уедет. Скинут его, как навоз с лопаты. Ты на народ гляди.
Коммунисты — Гончаров, Поветьева, Карасев — бились до конца. Назарова сняли, председателем стал Петр Гончаров. Николай, как ни уговаривали его вернуться к бригадирству, твердил свое: «Здоровье не позволяет, увольте».
Он столярил, плотничал и вовсе отошел от всяких других дел. Но плотницкой работы в колхозе было немного. Не прошло и трех месяцев, как Николай починил телеги, бестарки и колымаги, согнул новые дуги, сколотил прочные скамьи и табуретки для правления и клуба. А когда работа кончилась, принялся за всякие выдумки. Смешно сказать: под видом Ганюшкиного приданого (хотя невеста еще под стол пешком ходила) натащил полную избу плотницких поделок.
Словом, измельчал человек и затих.
Не будь войны, не вылез бы, пожалуй, Николай из своей полутемной амбарушки: успел он накрепко прицыкнуть к чистой, неторопливой работе — стругай почище, сбивай поладнее, и все тут. Николай, поди, думал: кончится война, вернется в свою мастерскую, рубанок в руки — и пошел завивать веселую стружку! Но вот пришлось же ему бригадирить, а теперь вон на какую гору влезать надо, за весь колхоз отвечать головой…