«Значит, конец: убили Федю…» — решила та.
Страшная боль словно ударом ножа рассекла ее грудь. Надо бы закричать, но голос остановился в горле.
Стиснув зубы, Авдотья неслышно справилась с собой, потом повернулась лицом к Татьяне и положила ей на грудь легонькую, прозрачную руку.
Татьяна не шевельнулась. Губы у нее были накрепко стиснуты, сухие немигающие глаза широко открыты.
Самое горькое горе молчаливо, и утешение и всякое слово кажутся перед ним пустыми, суетными. Авдотья и не думала утешать: на молчание Татьяны она отвечала молчанием же. Пройдет время, может, день, а может, час, минута, — уста матери разомкнутся, и будут слова, будет плач…
Так они лежали, безмолвные, в тихой и пустой избе, пока не прибежала из школы Ганюшка.
Сбросив шубенку, девочка торопливо поднялась по приступкам и сразу осеклась, увидев тетку Татьяну. На круглом, разгоревшемся от мороза лице Ганюшки появилось выражение растерянности. Она перевела взгляд на бабаню, и та тихонько проговорила:
— А мы тебя ждем. Почитай-ка вот письмо.
Ганюшка робко вынула из конверта листок, исписанный четким почерком.
В письме обстоятельно описывалась гибель Федора Ремнева, командира танка.
В атаке, которая оказалась неудачной и «захлебнулась», враг подбил этот танк. Экипаж отстреливался до последнего патрона. Когда наши части заняли этот рубеж, трупы танкистов были извлечены из обгоревшей машины и с честью преданы земле. Всему экипажу посмертно присудили награды. Федора Ремнева наградили орденом Великой Отечественной войны I степени — тем самым орденом, который навеки должен остаться в семье воина.
Письмо кончалось обращением к самой Татьяне Ивановне Ремневой:
«Дорогая мать! Спасибо тебе за то, что сумела воспитать сына героем. Имя славного русского человека Федора Ремнева займет почетное место среди имен победителей, которых народ никогда не забудет».
Ганюшка прочитала подписи под письмом, удивленно взглянула на тетку Татьяну, потом на бабаню: «Почему они ничего не говорят? Даже страшно!» — и ни о чем не решилась спросить.
Только сейчас вспомнила она, как озабоченно шептались сегодня семиклассники. А Нина Ивановна провела в учительскую Степу, непохожего на самого себя. И Ганюшке вдруг ясно представился Федя Ремнев, веселый, чубатый, с гармонью в руках. Она даже вздрогнула: Федя обгорел в танке, Феди больше нет на свете!
Насупив брови, девочка бережно положила письмо возле Татьяны и тихонько слезла на пол.
Авдотья вытерла слезы, шепнула:
— Славу ему воздали, Феде. По отцовскому следочку пошел.
Татьяна не отозвалась, и в избе снова повисло безмолвие. Авдотья медленно повернулась. Ее уже начинала пугать мертвая неподвижность Татьяны. И ведь не обмерла, глядит сухими, страшными глазами.
Положив руку на голову Татьяне, она сдвинула платок, разобрала спутанный ряд в ее густых, темных, еще без всякой проседи волосах.
— Таня… слышишь? Таня, подружка моя золотая, скажи хоть словечко, разомкни душеньку!
Татьяна свела тонкие брови, на лбу у нее задвигались косые глубокие морщины.
— Ну, не надо, не надо… — заторопилась Авдотья, не переставая мягко поглаживать голову подруги. — Может, поплачешь…
— Если бы они были, слезы… — ответила наконец Татьяна, еле разжимая губы.
И вдруг тяжкая судорога прошла по ее телу, и она вся затряслась.
— Ну вот, ну вот, — повторяла Авдотья, прижимая к себе голову Татьяны. — В себе печаль не копи, она тебя, как ржа, изъест.
Не только слезы, но и невысказанные слова рвались у Татьяны наружу. Преодолев первые мучительные судороги рыданий, она попыталась заговорить. Это далось ей не сразу. Кусая губы, мучительно морщась, выталкивала она из себя первые бессвязные горькие слова:
— Просидела!.. Теперь бы на четвереньках, и то… далеко ли, близко ли… какой уж толк… не повидала, а? Не повидала… тетя Дуня!
Авдотья поняла: мать мучилась мыслью, что не удалось ей в последний раз повидать сына.
— В Казани он у тебя был?
— То-то: не в загранице… всего-то Казань, — с отчаянием призналась Татьяна.
— Не мучай себя, милая душа. До Казани сейчас не дойдешь, не доедешь. Не заграница, но и не ближний край. А тут хлеб убирали. Тебя совесть твоя не пустила… Может, испьешь свежей водицы? Танюшка!
Татьяна слабо отмахнулась рукой.
— Не надо… Все равно горит вот тут. — Она с силой надавила ладонью на грудь. — Водой не зальешь.
Но Ганя уже подавала полный ковш; с темного края заманчиво скатывались прозрачные капли.