Татьяна приподнялась на локте, припала к студеной воде, долго не отрывалась.
Потом вернула почти пустой ковш Ганюшке и глухо сказала:
— Думала внучат от него вынянчить… вот таких.
Ковш в руках Ганюшки вздрогнул, розовые губы задергались.
— Ты бы, дочка, к подружкам сходила, — жалея девочку, предложила Авдотья.
— Не, я за печкой буду, — ответила Ганюшка, с усилием собирая губы.
Татьяна опять легла навзничь и сама взяла, стиснула руки Авдотьи.
— Каждую ночь вижу его, Дуня. Кричит: «Мама!» От голоса просыпаюсь. Так вот в ушах и стоит: «Мама!» Больше уж не позовет…
— Не позовет, — согласилась Авдотья. — Кручинная ты моя! А ты плачь, плачь…
— Что в них, в слезах!
— Не говори: туча дождем проливается, а горе — слезами.
Но Татьяна как будто и не расслышала, она неотступно думала о своем.
— На соленых кусочках рос… нужды-то сколько… мыкано-перемыкано…
— Что там говорить: вдовье дело… — согласилась Авдотья.
— Корень был в семье… Уж и вырос, дотянулся до мужиков… а, Дуня? — вскрикнула Татьяна и опять надолго умолкла.
За печкой осторожно хрустнула страницей Ганюшка: она, должно быть, учила урок.
Татьяна лежала с закрытыми глазами. Лицо у нее горело, но морщины на лбу улеглись: она не то переутомилась и отупела, не то стала немного покойнее.
Авдотья погладила Татьяну по крутому плечу, застегнула пуговицу на кофточке, убрала прядку волос, упавшую на потный лоб. Во все эти неспешные движения она вкладывала столько мягкой ласки и участия, что Татьяна невольно поддавалась ее материнским рукам.
— Какой у тебя сын-то, Федя… Всею грудью смерть принял, по-орлиному, — тихо проговорила Авдотья и, помолчав, задумчиво прибавила: — За народное дело…
— Бабаня, как выходит, — донесся снизу, из горницы, тонкий голосок Гани, и Татьяна вздрогнула. — Гастелло сгорел в самолете, а дядя Федя Ремнев — в танке…
Девочка стояла возле печки, прижимая книжку к груди, и смотрела на обеих женщин синими вопрошающими глазами.
Авдотья ласково опустила руку на плечо Татьяны.
— Не одна ты такая, Танюшка. Сколько их, кручинных матерей, жен, детей, по всей-то нашей земле! Кто нынче беды не бедовал? Гляди, у нас в деревне и то сколько сирот… Оляша Гончарова еще слез не осушила, да сколько карабановских, с Большой улицы. У Анны вон тоже никак без вести…
— У Клюихи? — Голос Татьяны вдруг зазвенел. — Нет. Мы с Анной ни в чем не ровня. Насчет ее Прокопия слух прошел, будто он власовец. Не знаешь? Предатель Родины. Вот, значит, он как. А Федя мой, пусть он… — Татьяна крепко прикусила губы, удерживая плач, — пусть сын мой в земле лежит… а нет, тетя Дуня, разное оно бывает, материнское сиротство… И вдовство тоже… — Татьяна вскинула красивую голову, в глазах у нее блеснул огонь муки и гордости. — Федору не в спину пуля ударила. Мне за него не стыдиться, в землю не глядеть… Ремневы — они такие: и отец, и сын.
— Истинно, Танюша, — радостно согласилась Авдотья, — золотая ты моя…
Вот она какова, Татьяна Ивановна, вдова коммуниста Ремнева! Не ошибся Степан, когда выбрал в жены безродную батрачку. И в самом пышном приданом не сыщешь богатства, какое раскрылось в Татьяне — подруге, жене, матери его детей.
— Бабаня, — услышала Авдотья нетерпеливый голос Ганюшки, — бабаня, дядя Федя — герой?
— Герой, дочка.
Ганюшка вспыхнула, раскрыла рот, чтобы спросить: «Неужели это правда?» — но удержалась.
«Герой»… В первую минуту она удивилась и даже немного испугалась. Ей приходилось читать о героях, над кроватью у нее висел портрет Зои Космодемьянской, вырезанный из газеты. Но она все-таки не представляла себе, какие они есть, герои. И вдруг дядя Федя Ремнев, да просто Федор, Федя, их утевский парень, — герой?
Девочка изумленно уставилась на Татьяну: подумать только, это не просто тетка Татьяна, а мать героя!
— Сходила бы к подружкам, — негромко настойчиво повторила Авдотья.
Но Ганюшка уже одевалась, прижав подбородком книжку к груди: еще бы не пошла она сейчас к подружкам! Немедленно надо рассказать о геройстве Федора, может, еще и собрать пионерский сбор!..
Почти следом за Ганюшкой ушла и Татьяна, пообещав завтра же прийти ночевать.
Авдотья долго лежала не шевелясь после того, как за Татьяной закрылась дверь.
Нет, гибель сына не сломит, не может сломить Татьяну Ивановну Ремневу. Уже сейчас, сквозь беспросветную темень горя, в ней пробился первый спасительный луч — гордость за сына.
Татьяна не только не упадет, но еще, пожалуй, сумеет поднять, поставить на ноги другого убитого горем человека.