Авдотья откинулась на подушки, всплеснула худыми руками:
— Сыно-ок! Чего сказал…
Она обвела взглядом пустую избу, с жадностью уставилась на дверь. Ей казалось невероятным, чтобы возле нее никого не было: не только ведь горе, но и радость свою человек не может и не должен удерживать в самом себе.
И — вот чудо! — дверь на самом деле отворилась, и на пороге встал высокий седой Дилиган.
— Ваня! — слабо вскрикнула Авдотья. — Легок на помине. Ну, иди, иди, гость ты мои желанный!
— Да ведь я, — тонким своим голосом, словно прося прощения, протянул Дилиган, — думаю: «Теперь слушает Дуня… Пойду проведать, ишь, сообщают информацию…»
Дилиган с молодости любил и старательно запоминал всякие трудные, неразговорные слова.
— А я за столом сидел, а в радио сказали… я за шапку, да и…
— Будет тебе объяснять, — ласково укорила его Авдотья. — Проходи, говорю. Или не знаешь — для тебя всегда место приготовлено.
Иван снял полушубок, повесил его на гвоздь и уселся на высокой лавке, как раз против печи.
Старики стали вспоминать слова сообщения. Только за три дня войска наши продвинулись на семьдесят километров, а ведь это дальше, чем от Утевки до города… Взяли в плен тринадцать тысяч солдат; надо сложить вместе четыре или пять таких деревень, как Утевка, со всеми стариками и младенцами, чтобы получилось тринадцать тысяч душ!
Но какой же силы гремели там бои! Сколько самолетов летало и сражалось в воздухе, какие вереницы танков мчались по земле, сколько орудий стреляло враз, какой грохот стоял на земле и в небе!..
— Трудно им там… — сказала Авдотья. — Кузьма наш, Герой, жив ли? Сапер, говорят, впереди идет…
Дилиган покрутил головой.
— Может, бог миловал, — тонко, с хрипотцой ответил он.
Авдотья не сумела сдержать усмешку: тысяча самолетов и пушек, гром, еще никогда не слышанный людьми ни на земле, ни на небе, — и вдруг «бог»! Чего может тут сделать бог? Эх, старик, старик…
— Трудно, уж куда труднее, — задумчиво повторила Авдотья, будто не расслышав друга. — Ну, Ваня, и мы тут ничего для них не жалеем.
Ей было и радостно и тревожно, она думала сразу обо всем — о фронте, о боях, о Сталинграде и о родной деревне. Как славно, что пришел Иван! Удивительно хорошо с ним беседовать: она начнет — Иван подхватит, она скажет — он согласится. Будто не два разных человека беседуют, а один с самим собой.
Сейчас Иван говорил со своей застенчивой улыбкой, что Леска, его косоглазый зять, похоже, гнет новую линию, а какую — пока не понять. Вдруг прислал к Ивану внучат, зовет нынче вечером в гости. А сама Дуня, дочь, ни словечка через детей не передала. Вот и гадай теперь: к добру будет это гостеванье или ко злу?
— Ты ступай, обязательно ступай, — посоветовала Авдотья, думая совсем о другом.
И здесь, в степях, тоже поднялись и встали в труде человек к человеку.
Гордость и вера переполнили Авдотью. Будь она здоровей — самый час навести голос на песню. Песня, она всегда стоит рядом с человеком.
— Вроде праздник у нас нынче, — Ваня, — произнесла Авдотья дрогнувшим голосом.
Дилиган, вопросительно поглядывая на нее, стиснул бороду в кулаке — борода была жиденькая, а кулак большущий, темный, мосластый — и привычно затянул, соображая:
— Да ведь и то сказать…
Потом, видно, понял как-то по-своему, суетливо взмахнул рукой, засмеялся:
— Оно уж так: праздник…
Глава восьмая
Зима катилась дальше, день стал совсем коротким. Бледное солнце низко и недолго стояло над деревней. По утрам над избами дружно подымались желтоватые дымки — печи топили кизяком, — скрипели на разные лады промерзшие журавли колодцев, скрипел снег под чьими-то быстрыми шагами, потом все затихало.
Авдотья могла бы сказать, сколь привычна, сколь стара на свете зимняя, глухая, беспросыпная немота. Но она хорошо знала: на этот раз тишина была обманчивой. Колхозники жили в труде и хлопотах, пожалуй, нисколько не меньших, чем в летнюю пору. Десяток девушек обучались на трактористок. На крытом току до сего дня еще гудела, татакала молотилка: обмолачивалась пшеница с семенного участка.
В просторной избе у бригадира Попова, у Князя, по целым дням просиживали женщины, а вечерами прибегали на помощь еще и девочки-ученицы — перебирали по зернышку семенную пшеницу. Ганюшка уже принесла домой последнюю новость: Афанасий Князь при колхозницах иссрамил свою толстую Лукерью и силой заставил ее вместе со всеми сортировать семена, чтобы «не языком работала, а руками».