В сенях бережно повесил серп на перекладину и отворил дверь. Мариша коротко вскрикнула, из рук у нее посыпались ложки. Ребята сидели вокруг стола и таращили на Кузьму глазенки.
— Тятяка… — нерешительно прошептала младшая.
Кузьма подошел к люльке. Ребенок, сосредоточенно пыхтя, тащил в рот пухлую ножку. Кузьма легонько пощекотал его розовую пятку и спросил, не оборачиваясь:
— Ужинать будем, Марья?
Он сел на обычное свое место, в переднем углу, и, отламывая хлеб, задумчиво сказал:
— Степан-то Тимофеич ведь чуток сват мне…
— Он по-хорошему беседовал со мной, — робко отозвалась Мариша.
В избу, низко пригнувшись, шагнул Дилиган.
— Хлеб-соль! — вежливо сказал он и присел на кончик лавки.
— Пошто вернулись? — ошарашенно спросил Кузьма.
— Так что некуда податься! — протяжно, сдерживая свой пронзительный голос, сказал Дилиган и высоко поднял густые брови. — До Ждамировки даже не доехали. Человек оттуда встрелся, сказывал: там тоже казаки. От Оренбурга, говорят, идут. У дружинников в Сорочинской оружие отняли, начальника убили. Так что все наши возвернулись, по домам разошлись. А кто на Ток подался, рыбачить. Леска где-то схоронился. Один Франец казачишку сшиб и в степь ускакал.
Кузьма зачерпнул полную ложку пшенной каши и в забывчивости держал ее над чашкой.
— Неужто мир не встанет против пятнадцати душ, а? За нас?
Дилиган ничего не успел ответить. В избу ворвался маленький Митюшка.
— Дядя Кузьма, тетенька Мариша! — визгливо закричал он. — На том концу солдаты! Идут, идут и на лошадях едут… О-ёй сила-а! Сзади пушки у них, вот истинный, провалиться мне!
Кузьма круто облизнул ложку, смахнул крошки с бороды и встал.
— Пусти-ка, баба.
Он пошел к двери, но вернулся и полез на полати.
— Белая армия, — глухо сказал он оттуда.
Мариша бестолково заметалась по избе.
— Господи! Господи!
Дилиган судорожно мял картуз и как-то странно покашливал. Только малыши невозмутимо чавкали за столом.
— Не нажрались вы? — злобно крикнула Мариша.
Маленький в люльке заплакал.
Дилиган положил картуз на лавку, пригладил волосы и молча полез к Кузьме на полати. Полати были низкие, сумрачные. Дилиган с трудом вытянул длинные ноги. Кузьма лежал к нему спиной, уткнув голову в подушку.
— Беги ты за-ради бога. Куда я с ребятами-то денусь в случае чего? — крикнула снизу Мариша.
Кузьма вздохнул и повернулся к Дилигану.
— Молчи, баба, — сказал он, устало закрывая глаза. — Мужики мои все в хатах, а я побегу! Да и степь кругом.
На шестке сонно верещал сверчок, в избе стоял густой, теплый запах парного молока и новой овчины.
— Ваня, братец, — сипло прошептал Кузьма, — чую: смертушка моя!
Глава шестая
Солдаты и казаки разместились на Большой улице в просторных домах утевских хозяев. Далеко за полночь немую тишину улиц разрывали четкий солдатский шаг, звон шпор, разноголосый говор. У колодцев ржали рослые казацкие лошади. На дальнем краю Утевки, у кладбища, солдат высоким тенорком пел протяжную песню.
Позднее всех по Большой улице глухо прогрохотали орудийные упряжки. Они остановились в тени церковного сада, рядом со школой. В высоких окнах школы зажглись огни, на резное крыльцо вышел дюжий казак. Он прибил к двери листок, где было выведено крупными буквами: «Штаб». Потом казак обернулся, поглядел в темь из-под нависших бровей и ушел в школу.
Кривуша, как и всегда, рано погрузилась в сон и тишину: сюда, в низенькие избы, не поставили ни одного солдата.
Был канун престольного праздника успенья, издавна славившегося в Утевке торжественной обедней, рыбными пирогами и хмельными свадьбами. И ныне бабы затеяли сдобное тесто, а мужики с вечера ушли рыбачить на Ток: по заре славно ловились жирные сомы и сазаны.
Утром поднялся сухой и горячий ветер, по дорогам закрутилась пыль. В крайней избе, что была окружена зелеными огородами и стояла в степи, на отшибе от Утевки, толстая Федосья Хвощиха месила хлебы. Муж ее в ночь ушел на Ток. Хлебы уже подходили, Федосья опоздала к обедне, а мужа все не было. Федосья то и дело поднимала от квашни багровое, потное лицо.
У раскрытого окошка остановилась незнакомая чувашка. Ее лицо, по-старушечьи сморщенное, было залито слезами. Она облокотилась коричневым локтем о подоконник и с усилием выговорила:
— Уньшиков… Мою муж… упушки… не витал ты?
— Уньшиков, комиссар-то? Нету, милая, — ответила Хвощиха, продолжая мерно сгибаться над квашней.