Чувашка обхватила обеими ладонями голову и закачалась. Ее ожерелья из монет глухо зазвенели.
— У-у, хой-ха! Солдат увезла мою муж… детей многа… плоха!
Хвощиха бросила квашню и высунулась из окна: женщина, всхлипывая и пересыпая речь чувашскими словами, рассказала, что на заре к ним в Игнашкино прискакали казаки, подняли мужа с постели и, как он был, в исподнем белье, увезли куда-то.
— О-о-о! — всплеснула руками Федосья.
Чувашка пошла прочь от окна. Плечи ее вздрагивали, на платье качались и звенели монеты. По ее легкой походке Федосья увидела, что чувашка была совсем молодая.
Тогда Федосью пронзила острая тревога. Отскочив от окна, она обвязала квашню чистым столешником и накинула платок на голову.
Еще издали увидела она, что в Кривуше творится что-то неладное: народ мечется от двора к двору, как на пожаре. Федосья загородила ладошкой глаза и тотчас же разглядела двух казаков: солнце блеснуло у одного из них на начищенном голенище, у другого — на оправе шашки.
Казаки поспешно прошагали на другой порядок, и за ними, словно вспугнутые птицы, метнулись люди. Федосья перекрестилась и прибавила шагу. Навстречу ей плыла дебелая глухая старуха Федора. Рыхлое ее лицо было серым от испуга. Хвощиха в смятеньи вцепилась в толстый локоть старухи.
— Левоновна! Чего такое?
— Всех, всех повытаскали ночью! — могучим басом прокричала старуха. — Как ястребы над гнездом вились. Ох, рожоны вы мои детушки!
Федосья разинула было рот, но так и не произнесла ни звука: ее ударил по ушам острый и долгий ребячий крик, и она бросилась бежать, путаясь в широких юбках. Остановилась только у кучки баб. Крайняя повернулась к ней.
— Ты чего, аль из-за горы пришла? — устало сказала она. — Тут с самой ночи мужиков ловют. По Току и то казаки прошли по обоим берегам. Не говоря уж по деревне. Кузьму Бахарева увели… Так, милые, на полатях и застали. Повели, он молчит, а сам кипенный-белый сделался. Жена на смертной постели лежит, ребята воют… Тут крик, тут хлысты!
Баба осеклась и опасливо поджала губы. Мимо них проходил белесый военный. Он оглядывался по сторонам и монотонно посвистывал. Увидев Николая в его порыжевшей гимнастерке, остановился и строго спросил:
— Солдат?
Николай молча положил костыль и отвернул штанину. Военный увидел свежий малиновый рубец и поморщился. Молодой крестьянин в гимнастерке смотрел на него светлыми глазами, наполненными такой злобной силой, что военный невольно тронул кобуру револьвера и зябко повел плечом.
На углу Кривуши показались нарядные бабы — праздничная служба, очевидно, кончилась. Однако бабы шли неровным рядом и без всякой степенности.
— Глядите, Наталья! — сдержанно крикнул кто-то.
— Францева баба, австриячка!
— Ох, как бежит!..
Низенькая беременная Наталья с размаху врезалась в кучку женщин. На ее худом лице выступили багровые пятна. Она прижалась к Федосье, дрожа всем своим тучным, разгоряченным телом, и изнеможенно крикнула:
— Бабоньки, сокройте! Франец мой казака убил! Ищут его. На дворе у нас были!..
На улице показалась Авдотья Нужда, с головы до ног одетая в черное, строгая и замкнутая.
— Недоброе чует, — зашептались бабы.
Авдотья остановилась около сына, сидевшего на завалинке, и тихо сказала:
— К Дилигану с задов пошли.
Оправив платок, она взялась за кольцо соседней калитки.
Дуня, Дилиганова дочка, стояла перед чубатым казаком и повторяла отчаянно звонко, словно без памяти:
— А я знаю, что ли, где тятя? А я знаю?
Чубатый что-то рявкнул на девочку и поднял нагайку. Авдотья легко и молча встала между Дуней и казаком. Нагайка пришлась ей по плечу и до тела рассекла кофту.
— Не тронь девоньку! — не дрогнув, сказала она. — Чего дите знает?
Казак удивленно перевел глаза с Авдотьи на девчонку. Обе были светловолосые, синеглазые, узколицые.
— Мать, что ли? — недовольно пробасил он, опуская нагайку.
— Нет. Я мать солдату.
Казак смачно плюнул и зашагал по двору.
За воротами казак остановился, вынул из кармана бумажку и дал прочесть шагавшему рядом казачонку. «Наталья Панова», — услышала Авдотья и вздрогнула. Казак недоверчиво прищурился на нее и пошел по порядку.
У соседней справной избы ему поклонилась курносая баба, заплывшая багровыми складками жира.
— Где тут у вас Наталья Панова, жена австрияка? — спросил казак.
Семихватиха подобострастно усмехнулась и подняла толстую руку:
— А вот она, батюшка, в бабах-то!
Казак пересек улицу, придерживая шашку. Бледные женщины молча расступились перед ним, и он взял за руку окаменевшую Наталью.