Со странным чувством стесненности и легкой печали Николай пошел в сарайчик: скоро он в последний раз прикроет за собой скрипучую дверь родной избы, где был рожден, где полюбилась ему Наталья, где столько мечталось о собственной хозяйской судьбе. Что-то ждет его? Сладит ли он с делом председателя коммуны «Луч правды»?
…Через час они с матерью, позавтракав и посидев на узлах, торопливо погрузились. Николай сначала сидел на возу один, потом, притворив за собою плетневые ворота, вышла со двора и взгромоздилась на телегу Авдотья. Николаю почудилось, когда он тронул лошадь, мать украдкой перекрестилась.
Коммунары должны были съехаться у кизячной ямы, где поставлен был деревянный, выкрашенный в красный цвет памятник Кузьме Бахареву.
Сюда уже подходил народ. У самого памятника, успевшего выцвесть от дождя и солнца, стоял, опираясь на подожок, Левон Панкратов. Седеющий, но все еще могучий, с лицом, словно бы выдолбленным из потемневшего дуба, бывший староста смотрел на суету проводов с таким тоскливым презрением, что Николай, перехватив его взгляд, торопливо отвернулся. За спиной у Левона галдела кучка баб. Среди них выделялась тучная Семихватиха. Белобрысая молодайка, как в кликушеском припадке, кричала:
— Соли нету!.. Ситцу нету!.. Карасину нету!
— С лучиной по старине живем! — вставила Семихватиха. — Видно, конец свету приходит. Народ, гляди-ко, вовсе с корню сдернулся!..
«Тебя с твоих сундуков не сдернешь!» — сердито подумал Николай и стал высматривать в толпе Ремнева.
Степан стоял, о чем-то толкуя с Корявым. Мужики — коммунары и некоммунары — сгрудились вокруг и слушали внимательно и в то же время будто безучастно. Споря с Корявым, Степан то и дело оглядывался на деревню. Когда же со знаменем и гармонистом впереди вышел из деревни отряд дружинников, или чоновцев, как их теперь называли, Ремнев обернулся к Николаю и взмахнул рукой.
Тот уже знал, что делать: расшевелил лошадь вожжами и вывел свой воз на дорогу. За ним выехал Павел Гончаров, у которого на телеге среди разного скарба сидели жена Дарья и двое белоголовых мальчишек. Третьим встал Дилиган. Без нужды засуетились возле лошадей, поправляя хомуты и седелки, валяльщик Климентий и кузнец Потапов. На последней подводе согнулась нахохлившаяся, окруженная ребятишками Мариша, вдова Кузьмы Бахарева.
Весь обоз вытянулся на дороге. Чоновцы с винтовками и охотничьими ружьями построились, потеснив толпу, у дощатого памятника. Настал час расставания. Степан взобрался на телегу и громко заговорил:
— Товарищи! Мы собрались у памятника погибшего за народ Кузьмы Бахарева, чтобы торжественно проводить в путь наших земляков. Теперь они будут жить и трудиться коммуной под названием «Луч правды»…
Он неторопливо рассказал утевцам о ста десятинах земли, полученных коммуной, о чистосортной пшенице, которой они засеют поля, о разных льготах, ссудах и кредите, определенных для коммун Советским государством, — словом, обо всем, что должно задеть за сердце каждого хозяина, если тот не был, скажем, Дегтевым или Клюем… Но Ремнев вспомнил и об этих людях:
— А те, кому встанет поперек горла наша первая коммуна, — тут голос Ремнева зазвенел, — те пусть крепко запомнят: к старой жизни возврата нет. Нет и не будет!
Острый взгляд Степана упал на бывшего старосту. Левон переложил подожок из одной руки в другую, но глаз не опустил. «Ни тот, ни другой не уступит. А там еще Дегтев и Клюй затаились. Да мало ли их затаилось, из деревни один только лавочник сгинул», — подумал Николай, и сердце у него захолонуло.
Степан заканчивал свою прощальную речь:
— Долой польских панов! Да здравствует наш дорогой товарищ Ленин! Да здравствует мировая революция!
Он слез с телеги, вытер потное лицо фуражкой, обнял Николая и, жарко дыша, поцеловал его трижды, по русскому обычаю.
— Трогай! — громко крикнул Николай и тотчас же оглох от бабьих воплей и прощальных криков толпы.
Коммунаров жалели и ругали, над ними плакали и горько насмешничали:
— На барские калачи поехали!
— Уж там калачи: на голое место садятся…
— От разверстки бегут, умники!
— Ох, родимые! Куда же это вы, куда-а?
— А чего же ичейку-то с собой не взяли?