Выставив вперед палку, он медленно, как слепой, шагнул вперед. Камыш, ледяная вода и непроходимая топь отделяли его от того берега.
— Она тут, Наталья, — сипло сказал он себе и остановился у неподвижной чащи камыша.
Берег мертво молчал, только куст покачивался, чуть слышно шелестя голыми ветками. Николай повернулся и быстро пошел прочь.
Теперь он попал на усадьбу с другой стороны, от Старицы. Войдя на крыльцо крайнего дома, тронул дверь и тотчас же понял, что она забита. Торопливо, спотыкаясь, дошел до второго дома. Та же темнота, закрытые ставни, забитая дверь… «Уехали!» — едва не крикнул он. Однако дверь третьего дома легко распахнулась. Две большие комнаты были завалены спящими людьми. Николай с облегчением вдохнул жилой распаренный воздух: «Все здесь!»
— Николя! — послышался тихий голос матери.
Осторожно пробравшись в передний угол, он присел на нары, снял сапоги и смятенно сказал:
— Тесно спать-то. Пошто дома те не раскрыли?
— Попервости боязно. Ишь, сбились, как птицы в стае.
Они помолчали. За окном стоял ровный хрустальный звон: то раскачивались под ветром высокие тополя.
— Матушка, — негромко сказал Николай, — а Наталья-то здесь, в Орловке.
Авдотья пошевелилась, глубоко вздохнула и почти беззвучно ответила:
— Я знаю.
Глава третья
Наталья Панова, жестоко высеченная казаками, родила мертвенького сына и прохворала долгие месяцы. Летом, в самую страду, ее пришлось положить в волостную больницу, и только поздней осенью она вернулась домой. Муж ее, австрияк Франц, пропал без вести, отец умер от тифа. В опустевшей избе осталась одна старушка мать.
— Как жить будем? — спросила она, неодобрительно вглядываясь в пожелтевшее, страдальческое лицо дочери. — Одна-то я под окнами пройду, вот мне и пропитание.
Наталья хорошо знала, что старуха вовсе не собирается жить милостыней. Еще весной, до приезда беляков, Наталья иной раз заставала мать за тайным торгом: бутылки и шкалики мутной самогонки — вот каков был товар. А таскала она самогон с соседней Карабановской улицы: оттуда за матерью как-то прибегал хроменький белобрысый мальчонка Филька, и Наталья догадалась, кто разжился самогонным аппаратом. Это были Поветьевы — крепкие, скрытные хозяева. От них, значит, мать и шинкарила. Вот какие «благодетели» нашлись у старухи, и где уж ей «окна глодать», как нищие говорят.
Прожив дома с неделю, Наталья стала примечать, что мешает матери. Та все косилась на дочь и наконец, связав ей узелок, сказала:
— Ступай в Орловку, к дяде Степану. Все-таки родня он нам какой-никакой.
Наталья покорно опустила голову, — что ж, надо идти в Орловку. Так издавна делали все утевцы: когда нужда хватала за горло, они начинали припоминать, кто из хуторян приходится им дальней, запамятованной родней. Орловские хозяева сами ведь когда-то были утевцами — отсюда они и вышли на отруба…
Во время войны на этих хуторах работали подростки и бабы, потом австрийцы. Хуторяне сумели откупиться от мобилизации скота. На их полях гуляли гладкие, норовистые кони.
После революции Орловка попритихла, однако хлеба засевала исправно. Земли ее прилегали к утевским наделам, и утевцы несколько раз видели на своих шумных сходках почтенного и молчаливого хуторянина Степана Пронькина.
Наталья вышла из Утевки осенним утром, в своей девичьей плисовой кофте, в растоптанных лаптях. Дорога была грязная, тонкий ледок со звоном лопался под ногами, степь, казалось, никогда не перейдешь. Усталая, осунувшаяся, с комьями грязи на лаптях, Наталья очутилась наконец в Орловке и робко вступила в темноватый, крытый тесом двор Степана. У крыльца старательно соскребла грязь с лаптей и только после этого отворила скрипучую дверь.
— Здравствуешь, — равнодушно ответил Степан на ее низкий поклон.
Узкие светлые глазки его быстро скользнули по тощей фигуре женщины. «Силы во мне теперь нету. Да и куда я ему в зиму-то?» — подумала Наталья, с тоской вглядываясь в скуластое лицо хозяина, окаймленное квадратной бородой и жестким бобриком волос.
— Ну, живи, что ли, — снисходительно сказал Степан. — Хозяйка у меня стара стала.
Наталья сунула узел под лавку, сняла шаль и села. Она хотела сказать: «Я ведь в девках-то огневая на работу была», — но так ничего и не сказала, только испуганная улыбка застыла на ее обветренном лице.
Дочь Степана недавно была выдана в село Жилинку, и теперь с ним и его покорной иссохшей Параскевой жили трое младших сыновей-погодков. Самому большому из них, Прокопию, едва сровнялось семнадцать лет.