Трое братьев работали без устали — во дворе, на гумне, в поле, много ели и спали крепко, как малые дети. Сначала Наталья их путала — до того они были схожи между собой. Потом стала отличать старшего, остроскулого, с густой копной волос и со светлым, бездумным взглядом исподлобья. Он улыбался, как отец, криво и как бы неуверенно.
Начались темные осенние ночи. Керосину не было, поэтому вся семья, повечеряв в сумерках, заваливалась спать.
В первые дни и недели Наталье часто думалось о Франце. До нее долетел неясный слух об австрияке Франце, который будто бы ушел с Красной Армией к Оренбургу. Однако по приметам это был какой-то другой Франц. «У них Франц, верно, как у нас Иван», решила опечаленная Наталья.
Сначала Франц вставал перед нею до боли явственно, в своей дымчато-голубой куртке, с холодноватыми серыми глазами и крошечными усиками над верхней губой. Наталья вздрагивала, стискивая зубы. Но скоро усталость стала валить ее с ног. Работать приходилось наравне со стариком и парнями. За ужином, преодолевая дремоту, она со страхом смотрела на тяжелые кулаки парней и на железные их челюсти. Они жевали размеренно, могуче и, казалось, с легкостью могли бы раздробить булыжник. Ночью Наталья проваливалась в беспамятный сон, а на рассвете снова подымалась, со стоном разгибая онемевшую спину.
Постепенно лицо Франца стало стираться в памяти. Воспоминания больше не пронзали ее горячей дрожью: ведь она, в сущности, так недолго знала Франца!
Степан Пронькин был в Орловке самым зажиточным и уважаемым хозяином. Хуторяне часто забегали к нему за советом и помощью. В длинные зимние вечера сиживали при неверном свете коптилки одноглазый вдовец с соседнего двора и рыжий мужик с другого порядка.
Разговор начинался с жалоб на продразверстку, на разгон базаров, на непонятную суету в волости. Шептались о бандах дезертиров, рыскавших по степи. Потом неизбежно заговаривали о бывшей аржановской, а ныне государственной, или, как говорили орловцы, «ничьей», земле.
— Проложить бы по ней межи… всем миром-собором, — говорил рыжий, стараясь солидно растягивать слова, что ему, торопыге, плохо удавалось.
— Так, самовольно-то, нельзя, — медлительно и ласково возражал Степан.
Рыжий бубнил неразборчиво:
— Я и не говорю, что самовольно.
Вдовец молчал, но единственный его глаз наливался темным огнем зависти и желания.
«Земля! Земля!» — разносилось по всей Орловке, как только сбивались в кучку четверо-пятеро хуторян.
Среди зимы Степан собрался и поехал в Ждамировку за бумагами.
— Не может земля впусте лежать, трава ее оплетет зазря, — уверенно сказал он на прощанье.
На следующий день его чуть ли не всем хутором встретили у крайней избы. Степан поклонился народу, но лошадь не остановил и на полной рыси въехал в распахнутые ворота.
— Что-то невесел, — пугливо сказал рыжий.
Сыновья быстро распрягли лошадь. В избу протиснулись встречавшие мужики.
— Замять нонче, — сонно сказал рыжий.
— Да, дорога плоха, — хрипло откликнулся Степан. Он снял тулуп, шубу, шапку, размотал шарф.
— Сольцы-то все нету? — несмело спросил одноглазый.
— Нету. Скоро солонцы будем лизать, как верблюды.
Мужики переглянулись. Наталья одним духом пронеслась с кипящим самоваром, старуха поставила чашки, и мужики не торопясь расселись за столом. Степан собственноручно наколол мельчайшие кусочки сахара и, только шумно схлебнув чай, сказал:
— Ушла от нас землица-то. Утевской коммуне отдали.
От неожиданности рыжий глотнул крутого кипятку и крикнул тонким голосом:
— Все сто десятин?
— Все сто.
Степан криво усмехнулся и отодвинул чашку.
— Они думают, тут им аржановские крендели на тополях навешаны. Коммуна! — Вытерев потное лицо полотенцем и положив на стол волосатые кулаки, с притворной сокрушенностью добавил: — Банды, слышь, нашу волость в кольцо взяли. Жилинским партейным вон животы выпустили. А ведь недалеко она, Жилинка-то! Вот беда какая!
— Да-а, значит, жилинские недолго повладали землицей, — глухо заметил вдовец.
«Земля! Земля!..» — повторял Степан с такой глубокой злобной тоской, что Наталья враждебно подумала: «Своей-то мало! Подавиться хочет, старый черт!» И тотчас с обидой вспомнила, что хозяин пока что не дал ей и новых лаптей. Она работала за хлеб и донашивала последнюю холстинную юбку. В ее мешке лежали только девичьи гусарики с пуговками да желтый сатиновый сарафан.
Как-то в сумерках она вошла в избу с полным подойником в руках. Хозяйка стояла над раскрытым сундуком. Острый глаз Натальи различил плотную кладь ярких ситцев, пышный сверток нового ватного одеяла и тупой белоснежный кончик сахарной головы.