— Что ты? — крикнула ей кузнечиха. Она неспешно шла по дороге, закинув косу за плечо.
— Ничего, — медленно ответила Мариша. — К сердцу подошло.
Глава седьмая
В сумерках, перед стадами, Наталья часто отпрашивалась у хозяйки на берег Старицы то за полынным веником, то за щавелем.
Воды Старицы тихо стояли под зеленым непроницаемым камышом, берег порос высоким пыреем, единственный куст чилиги был осыпан мелким желтым цветом.
Торопливо наломав веник, Наталья притаивалась под кустом, срывала с себя платок и, простоволосая, жадно вытянув шею, прислушивалась к звукам, идущим с того берега. Каждый раз она со страхом ждала, что коммуна ответит ей мертвым молчанием: ей казалось, что, отчаявшись в своей неустроенной жизни, утевцы сложат скарб и уедут. Но еще издали она легко различала ребячий гам, мирные людские голоса, ржание лошадей.
Жизнь коммуны волновала и мучила ее. Все здесь было необычно и непонятно: негаснущий горн в мазанке, остервенелое, отчаянное старание пахарей, ссоры, песни.
В коммуне часто пели. Как-то Наталья явственно расслышала протяжный, свободный запев и вздрогнула — это был голос Авдотьи. В другой раз она увидела Маришу. Женщина сидела на том берегу, обхватив колени руками. Ее пожелтевшее, но все еще красивое лицо было так печально, что у Натальи жалостливо екнуло сердце.
Однажды вечером она увидела Николая. Он вышел из крайнего дома и зашагал к озеру, заметно припадая на левую ногу, отчего выцветшая гимнастерка на его спине коробилась. Наталья, почувствовав внезапную сухость в горле, схватила свой веник и бегом бросилась в Орловку. «На голой земле поселились, — думала она о коммунарах. — Все у них по-чудному: не свое и не чужое. А у меня все чужое, окаянное. Живу, словно скотина бессловесная: вези, что ни положат…»
Стадо уже пригнали. Наталья поспешно схватила подойник и прошла в сарай. Долго, ни о чем не думая, глядела на снежную пену в подойнике, пронзаемую острыми струйками молока.
— Не след мне к коммунарам идти, — твердо сказала она себе. — Николай вымещать будет.
Надвинулась жаркая неделя сенокоса, и Наталья совсем забыла о коммуне.
Вся семья Степана уезжала в луга на рассвете, а возвращалась затемно. На загоне впереди шел старик. Коса у него взлетала со смачным свистом. Вровень с отцом споро валил траву Прокопий. Третьей шла Наталья. В первый день она отставала, боязливо торопилась; трава, скрипнув под косой, снова клочками подымалась на ряду, и Наталье приходилось подкашивать.
— Косу на себя берешь, отпусти! — зычно кричал ей Степан.
На другой день она выправилась и пошла ровно; трава покорно ложилась перед ней широким и слитным рядом.
Теперь впереди беспрестанно маячил Прокопий. Подняв голову, она видела его мерно движущиеся плечи и оголенную шею. С удивлением она заметила, что парень был так же высок, как и отец. «Мужик, хозяин», — печально позавидовала она.
Весь день почему-то Прокопий попадался ей на глаза — когда отбивал косу, завтракал, сидя на корточках, отрывисто переговаривался с братьями. Был он суровый, медлительный, тяжеловатый, как отец. Но на молодом загорелом лице его не было бороды, только над верхней губой нежно темнел пушок. Такой же пушок сплетался косицей у мочки уха.
Вечером Наталье и Прокопию пришлось ехать на одной телеге. Лошадь ходко бежала за передней подводой. Прокопий, бросив вожжи, исподволь следил за Натальей. Та сидела прямо, словно скованная, только ресницы у нее дрожали. «Плачет», — решил было парень и вдруг встретился с ее сухими, пристальными глазами. Прокопий усмехнулся и словно бы во сне подобрал вожжи. Наталья покраснела тяжко, до испарины.
Дома у себя за печкой она развязала узелок с пожитками, нашарила круглое зеркальце и сунула его под подушку. «Жизни мне нет, что ли? Сама себе голова», — с облегчением пробормотала она, засыпая.
Утром проснулась раньше всех, поспешно села на лежанке и вытащила из-под подушки зеркальце.
На нее глянул темный заспанный глаз под золотистой бровью. Она повела зеркалом. В междубровье вырисовалась резкая складка. Наталья расправила складку двумя растопыренными пальцами.
— Не девка, да и не старуха и в поле не обсевок, — хитро пробормотала она.
Весь день ее не покидало чувство легкости и затаенного ожидания. К вечеру Прокопий наложил колымагу свежего сена и строго позвал Наталью. Они отправились на гумно.