— Не стреляйте! — хрипло сказал Николай. — Ближе подпустим. Дуня!
Девушка подскочила к нему. Ее бледное лицо было словно рассечено мокрой прядью волос.
— Дуня, ступай принеси винтовку! Она у кровати.
Через минуту девушка сунула ему в руки тяжелую винтовку. Он твердо приказал:
— Теперь в кладовую иди.
Николай, Павел Васильевич и Дилиган вошли в густую тень, падавшую от крыльца, и встали так, что перила пришлись на уровне глаз.
— Не подожгли бы! — опасливо проговорил Николай. — Давеча человек пробежал.
— Это я, — сказал Климентий, выйдя из-за угла.
Николая поразило, что валяльщик был одет так, будто собрался к обедне: в картузе, в поддевке, в высоких сапогах. Руки у него были заложены в карманы.
— Ядрена землица наша, не отбить ее без крови, — зашептал он с какой-то беспокойной ласковостью. — Ну, а я-то что, я мастеровой. Мастеровые при всяком деле приставлены.
Николай стиснул винтовку и отвернулся от валяльщика.
На взгорье видны были теперь силуэты шести или семи всадников. Они, казалось, кружились на месте. Один из них был на белой лошади.
— Сговариваются, — сказал Дилиган, и Николай услышал, как сотрясалось в крупной дрожи его костлявое тело.
— Гляди-ка! — Павел Васильевич подтолкнул Николая.
На лунной поляне перед кузницей, упав всем телом на тяжелый, вросший в землю гладкий обломок жернова, как раздавленный, корячился кузнец и на четвереньках, с огромным усилием, волочил страшную ношу. Николай догадался, что кузнец хочет завалить дверь. С горечью подумал: «За инструмент свой горло перегрызет».
Тем временем всадники въехали в кустарник и сразу будто растаяли в ночи. На усадьбе и по всей степи разлилась мертвенная тишина, от которой звенело в ушах. Но вот всадники вынырнули у моста. Николай вскинул винтовку и скомандовал:
— Пли!
Два выстрела грохнули над ухом. Он дослал свой выстрел. Белая лошадь шарахнулась в кустарник. Всадники кинулись за ней. Несколько пуль, посланных оттуда, подняли пыль на дороге.
«Разобьют нас, разграбят», — злобно думал Николай. Локтем он задел чье-то плечо, оглянулся и коротко крикнул:
— Матушка!
Авдотья стояла, скрестив руки на худой груди. Легким движением головы она поправила платок и тихо сказала:
— Мы с Дуней тут. — И добавила, кивнув на девушку, стоявшую у нее за плечом: — Атаманная девка!
— Уходят! Уходят! — тонко закричал Дилиган.
Бандиты показались из-за кустов. Впереди, тесно сомкнувшись, ехали трое — белая лошадь шла посредине. Быть может, всадники поддерживали раненого.
— Похоже, начальника сбили, — задумчиво заметил Павел Васильевич. — Николя, стрельни в них!
— Нельзя. Патронов у нас мало.
Опираясь на винтовку, как на костыль, он с трудом поднялся на крыльцо. Авдотья шла за ним. В кухне подала сыну ковш воды, и он выпил его до дна.
Вошел Павел Васильевич, тяжело прислонился к печи. В сероватом предутреннем свете Гончаров показался Николаю постаревшим.
— Отбились, — хрипло произнес Павел Васильевич.
Николай ничего не сказал. Гончаров почему-то шагнул к ларю. Навстречу ему поднялась из-за ларя Наталья. Она вышла на середину кухни и остановилась, потупив голову. Пальцы ее судорожно теребили кофту. Из-под опущенных ресниц она видела, как выпрямился и вспыхнул Николай. Авдотья повернулась к ней, и Наталья повалилась как подкошенная.
— Прости, Николай Силантьич! Прости, матушка Авдотья Егоровна! Боюсь домой воротиться!
Авдотья мягко подняла ее с пола.
— Не в чем прощать. А земно у нас никому не кланяются. Почет всем равен.
— Матушка! Ваня! Павел Васильич!.. — отрывисто сказал Николай. — Это она упредила про бандитов… Наталья.
— А прощенья просишь? В чем это? — проговорила Авдотья и, обняв Наталью за плечи, ласково добавила: — Живи с нами. Мы тебе роднее той родни. И сладко и горько — все пополам…
Кухня стала наполняться людьми, встревоженными и усталыми. Мариша Бахарева опустилась на лавку и тотчас же принялась лихорадочно укутывать своего Кузьку. Три девчонки молчаливо жались к ее коленям. Дарья Гончарова, в забытьи сильно нажимая ладонью, гладила светлую головку старшего мальчишки, а тот глядел на Маришу большими немигающими глазами. Дилиган дремал, истомленно сгорбившись у печи.
Наталье никто не удивился — так все были обессилены тревожной ночью. Только Ксюшка, дочь Климентия, с усмешкой покосилась на нее. Наталья не смела поднять глаза на Николая. Но она чувствовала: он здесь, ее Николя, молодой, давнишний, единственный. В окне алели заревые облака, утро наступало тихое, теплое. Наталью переполняли неясные мысли, легкая печаль и удивление перед тем, что вот она стоит среди людей, в непонятную и смятенную жизнь которых будет вплетена теперь ее одинокая судьба.