– Нет, не здесь... Здесь могут увидеть. Если матушка узнает, может не поздоровиться и мне, и тебе!
Раздосадованная Птаха не заметила Севергу, а её белокурая приятельница стрельнула светлыми, серовато-голубыми глазами в сторону навьи. В её взгляде не было ни страха, ни удивления, только молодое любопытство и озорные искорки.
Вскоре девушка сама явилась к ним в шатёр, и не с пустыми руками – с берестяным ведёрком местного дурманящего напитка – медово-ягодной бражки пополам с отваром повалень-корня.
– Моё семейство посылает тебе, уважаемая гостья, это угощение, – всё с теми же лукавыми искорками в глазах поклонилась она. – Отведай, согрей душу и развесели сердце! А звать меня Свея.
Ох, как Птаха зыркнула на неё!.. Но тут же напустила на себя небрежно-равнодушный вид, как будто между ней и светловолосой красавицей ничего «такого» и не было никогда.
Питьё и правда согрело Севергу. Забористым оно оказалось, да ещё покрепче, чем хлебная вода... Навью потянуло на разговоры и воспоминания, и в лице Свеи она нашла благодарную и внимательную слушательницу. Птаха, немного выпив, как будто расслабилась, но держалась всё равно на почтительном расстоянии от девушки. Когда та ушла, сославшись на дела, они с Севергой допили зелье вдвоём.
– Да ладно тебе... Хорош прикидываться, – ухмыльнулась навья, дружески ткнув Птаху в бок кулаком. – Ясно теперь, отчего ты на парней не смотришь... Подруга твоя сердечная?
Та сперва побледнела, а потом отчаянно покраснела, провела по лицу ладонью.
– Будет, будет тебе. – Северга ободряюще похлопала её по лопатке. – Давай – откровенность за откровенность? Я сама женщин предпочитаю. У меня в Нави жена осталась... – И вздохнула: – Намаялась она со мной. Хоть бы у неё с этой Леглит всё срослось, что ли... Или ещё с кем-нибудь. Да неважно, с кем... Лишь бы её любили и заботились о ней так, как она того заслуживает.
Птаха вскинула на неё глаза – огромные, потемневшие.
– Вон оно как, – пробормотала она наконец. – Да, я люблю Свею и она любит меня... Но открыться всем и жить, как ты со своей женой, мы не можем. Она боится, что её семья этого не одобрит, а я не могу её принуждать... – И Птаха, издав то ли вздох, то ли хмельной всхлип, снова умылась ладонями.
– И долго вы с нею так... дружите? – полюбопытствовала Северга.
– Уже полтора года, – призналась Птаха.
«Похоже, тут кое-кто кое-кому морочит голову», – хотелось Северге сказать, но она удержалась: жаль было отравлять душу влюблённой Птахи своим цинизмом бывалой сердцеедки. Не то чтобы Северга совсем не верила в оправдания Свеи – мол, маменька не одобрит, но слишком уж недвусмысленно и бесстрашно эта девица стреляла глазками в её сторону, будто не видела никакой беды в том, что Северга их с Птахой застукала за поцелуями. Нет, не в страхе перед семьёй тут дело. И как пить дать, никакая маменька её к ним не посылала, а угощение было только предлогом...
– Ладно, сестрёнка, назюзюкались мы с тобою обе – будь здоров, – подытожила Северга, опрокидывая вверх дном опустевшее ведёрко. – Давай-ка спать... Как тут у вас говорится, утро вечера мудренее.
Захмелевшая Птаха стонала и всхлипывала во сне, бормоча имя Свеи, а Северга не могла уснуть от неприятного, тошнотворного головокружения. Нехорошее оказалось зелье, не по нутру ей... Даже от целого кувшина хлебной воды у неё такого не было. С горем пополам протрезвев через несколько часов, Северга задремала, и не приснилось ей ничего хорошего: то война, то скитания по раскисшим дорогам, то внезапно Вук, заносящий над нею меч. «Оборотень с двумя душами»... «Тьфу, зараза, больше ни за что не буду пить эту дрянь», – решила она. Только мысли о Рамут приносили ей покой.
«Моё сердце всегда будет с тобой, детка. Даже превратившись в камень, оно будет любить тебя».
Северге был по душе простой, первобытный, почти дикий уклад жизни лесных оборотней. Чем они занимались? Охотники ходили на промысел, добывая пищу для Стаи; излишки мяса вялили и коптили про запас. Некоторые добытчики приносили речную и озёрную рыбу, которую Марушины псы ели не менее охотно, чем мясо. Отсутствовали они по несколько дней, так как угодья Стаи были обширны. Встречали кормильцев всегда радостно, со смехом и песнями. Все, кто не участвовал в охоте, хлопотали по хозяйству и собирали прочие дары леса – ягоды, грибы, орехи, птичьи яйца, дикий мёд. Так и проходили дни в постоянной заботе о пропитании... По торжественным случаям оборотни собирались вокруг большого костра, плясали и пели песни. Северга стала свидетельницей нескольких свадеб. Иногда женились соплеменники, а порой искали себе пару в других, дружественных стаях. Для праздничного украшения шла в ход цветная глина и ягодный сок: оборотни разрисовывали кожу узорами. В конце праздника все обязательно перекидывались в волков, дружно выли и устраивали состязания в быстроте и ловкости. Увы, Северга больше не могла принимать облик зверя, но он жил у неё внутри и всякий раз беззвучно присоединялся к общим песням...
Ей была по нраву такая простая жизнь. Здесь никто никому не навязывался: хочешь побыть один – побудь, тебя не станут беспокоить, покуда сам не пожелаешь общества сородичей. Стайный дух был крепок, но и личное пространство каждого члена общины уважалось и ценилось. Никто не лез к Северге с расспросами и разговорами, ни в чём не обвинял, ни за что не преследовал. Её не упрекали, если она из-за плохого самочувствия не делала ничего полезного – не собирала ягоды или не заготавливала дрова, к примеру; все знали, что гостья больна, но навья не замечала на себе жалостливых взглядов. Впрочем, Северга старалась в меру сил быть полезной.
Знакомство со Свеей, к слову, не закончилось: не проходило и дня, чтобы девушка не попадалась навье на глаза. Намеренно или случайно это выходило, Северга не знала, но часто ловила на себе заинтересованный взгляд белокурой красавицы. Иногда Свея приходила к ним с Птахой в шатёр, чтобы послушать рассказы Северги о Нави, а однажды явилась в отсутствие своей подруги: та отлучилась вместе с прочими охотниками на промысел. Навья в это время, вскипятив воды в котелке, развела её в долблёном деревянном корыте с холодной и вылила туда крепкий древесный щёлок, чтобы постирать свою рубашку. Совсем уж беспросветными грязнулями лесные оборотни, к слову, не были: у каждой семьи имелась складная купель для мытья. Она представляла собой непромокаемое кожаное полотнище, которое краями крепилось к деревянному каркасу, а дном касалось земли, и в получившуюся ёмкость наливалась вода. В Стае даже существовали особые дни, посвящённые очищению тела: вода грелась в сделанных без единого гвоздика больших деревянных бадьях с помощью увесистых раскалённых валунов, и каждый брал себе кипятка, сколько нужно, чтобы у себя в шатре смешать его с холодной. Летом, по-видимому, мылись без этих ухищрений: ведь чтоб нагреть воды на всю Стаю, сколько дров надо сжечь! Происходило всеобщее омовение примерно раз в две седмицы. Ну, а если кому-то понадобилось срочно помыться сверх расписания, то приходилось довольствоваться холодной водой или греть её в собственном корытце камушками поменьше. Единственный, невесть как добытый оборотнями медный котёл стоял в шатре Бабушки, ну и ещё Северга оказалась обладательницей котелка, в котором можно было кипятить воду прямо на очаге, не раскаляя для этого камни.
Покалеченная рука слушалась плохо, и навья колотила рубашку круглой деревяшкой. Сменную она ещё не достала из вещмешка и возилась над корытом раздетая по пояс. Гостей она не ждала. Когда полог немного откинулся и раздался нежный голосок Свеи, просивший разрешения войти, Северга не стала суетиться.