– А кто она вообще такая – госпожа Радимира? – поинтересовалась Рамут у одной из кошек-дружинниц, присевшей на бревно рядом с нею для короткой передышки.
– Радимира-то? – Кошка отхлебнула воды из фляги и оторвала зубами кусок калача. – Так известно, кто... Старшая Сестра она, советница государыни Лесияры, княгини нашей. В крепости Шелуга она начальствует.
Рамут смущённо кашлянула, кутаясь в опашень. Однако, высокий пост занимала сероглазая женщина-кошка! А навья с ней держалась запросто, временами даже непочтительно... Как-то закрутилось всё вихрем, понеслось – не до вежливости было. Свесив между колен усталые руки с набрякшими под кожей жилками, Рамут скиталась по округе рассредоточенным, туманным взглядом. Много среди дочерей Лалады встречалось пригожих лиц и статных фигур, а Радимира была не самой рослой и не самой красивой, но отчего именно она запала Рамут в душу? Почему сердце рвалось следом за нею, почему вздрагивало и щемило при виде реющих на ветру волос, величаво поднятого подбородка и светлых, спокойных глаз?
Покачиваясь на волнах раздумий, Рамут позволила себе расслабиться без дела. Она уже потеряла счёт исцелённым ею людям и спасённым жизням; усталость на время забылась, словно тело навьи было выковано из стали, но теперь Рамут охватила неповоротливость и слабость. Желудок уже давно смолк под напором нервного напряжения, и оставалось только гадать, откуда брались силы. Увы, они были не бесконечны, и Рамут казалось, что сейчас её уже ничто не сможет сдвинуть с места. Ноги вросли в землю, руки повисли, а на плечи давила тяжесть незримого купола, отгородившего её от мира...
– Уморилась... Ты ведь за весь день крошки хлеба не съела.
Сердце снова засияло тёплым огнём: около Рамут присела Радимира, улыбаясь лучиками-ресницами. Что за беспричинная радость опускалась лёгкой паутинкой на душу при её приближении? Окружённая разрухой, отрезанная от родины, измученная, голодная, бездомная, чему навья могла радоваться сейчас? Но искорка мерцала в груди, и её свет прогонял тоску и усталость. Рамут сама не заметила, как их с Радимирой пальцы соприкоснулись и переплелись, и вздрогнула, отдёрнув руку. Женщина-кошка как будто тоже смутилась.
– Давай-ка я соберу съестного, чтоб и тебе, и дочкам хватило, – сказала она, поднимаясь.
На сей раз набор в корзинке оказался посолиднее: пирожки, блины, горшок каши и снова эти изумительные белогорские калачи с маком. От их тёплого, доброго духа у Рамут отчаянно заурчало в животе. «Нет, больше ты не заставишь меня замолчать водичкой», – как бы говорил желудок. Услышав эти звуки, Радимира улыбнулась.
– Вот-вот, и я о том же.
Ещё она велела подать письменный прибор и набросала несколько строк. Протянув грамоту Рамут, она сказала:
– Это тебе. Теперь тебя никто не тронет и не прогонит.
«Предъявительнице сего, навье Рамут, дочери Северги, повелеваю не чинить вреда и обид, свободу её не притеснять и с места не гнать. Сие есть награда за великие заслуги во время спасения народа зимградского в городе разрушенном. Радимира, Старшая Сестра», – гласила бумага.
– Прости, госпожа, что я с тобой так неподобающе обошлась, – проговорила Рамут. Упоминание титула женщины-кошки воскресило в ней забытую было неловкость. – Я заставила тебя таскать брёвна, а твоё высокое положение вовсе не обязывает тебя этим заниматься...
– В тот миг мне даже в голову не пришло не повиноваться. – Радимира приблизилась, и пространство между их лицами снова начало разогреваться. – Положение значения не имеет, когда на кону чья-то жизнь. Думаю, и государыня Лесияра сделала бы то же самое.
Рамут вернулась на полянку в синих вечерних сумерках. Поставив корзинку со съестным наземь, она сама в изнеможении опустилась рядом.
– Ваша матушка смертельно устала, – сказала Радимира подбежавшим девочкам. – Её сей же час нужно накормить да спать уложить! Но сперва ей надобно ополоснуться. Есть у вас мочалка?
Драгона живо достала из мешка всё необходимое: мочалку, сменное бельё и одежду. У Рамут не осталось сил даже на возражения, и она позволила дочкам стянуть с себя сапоги. Когда очередь дошла до рубашки, она вскинула глаза на Радимиру, пристально-ласковый взгляд которой окутывал её жаром смущения.
– Я отвернусь, ежели хочешь, – улыбнулась женщина-кошка.
Она отправилась бродить по полянке, не глядя в сторону Рамут, которую одевал только сумрак. Усевшись прямо в ручей и убрав волосы наверх, навья поёжилась от уютных мурашек: тёплые струи окутали её с почти материнской нежностью, унося боль в гудящих ногах и ломоту в хребте. Дочки усердно растирали её мочалкой и обливали, а она, прикрыв глаза, чуть покачивалась от нажима их рук.
– Волосы мыть, матушка?
– М-м, – простонала Рамут сквозь склеивающую и веки, и мозговые извилины истому. – Они долго сохнуть будут. Не ложиться же с мокрой головой... Завтра сама помою, а сейчас уже сил нет.
В душе она благодарила Радимиру за правильную мысль – ополоснуться. И не только потому что действительно нужно было смыть с себя следы этого тяжёлого дня, но и чтобы отдать чудотворным струям безумную усталость тела и души. После купания кожа пахла чистотой и луговым цветом – призраком запаха, отголоском солнечного белогорского лета: уж такая необыкновенная вода текла в этом ручье.
Что за блаженство – просто помыться, переодеться и поесть! Дочки уплетали кашу из горшка, черпая ложками по очереди и вылавливая кусочки мяса, а Рамут жевала блины, окуная их в клюкву с мёдом. Кисло-сладкое лакомство, заготовленное с осени, пахло прохладой болот и отдавало терпкостью земной силы, напитавшей эти ягоды соками. Ещё бы чашечку горячего отвара тэи... Увы, листья тэи давно закончились, но кое-какие здешние травы были весьма недурны на вкус и запах – душица, чабрец, мята.
– Ну вот, совсем другое дело, правда? – Радимира накинула на корзинку тряпицу и обвязала края, отставила в сторону. И сказала девочкам: – Всё, пташки, забирайтесь в своё гнёздышко – и спать. Матушке тоже пора отдыхать.
Драгона с Минушью вскарабкались на своё привычное место – на ветки Северги-сосны, а Рамут растянулась в шалаше головой к входу: ей нравилось, засыпая, видеть над собой звёзды.
– Вот так, голубка... Распрями, вытяни ножки свои усталые и спи сладко, – шептала Радимира, поправляя ей одеяло и подтыкая его со всех сторон. – Пусть ночь принесёт тебе отдых. Завтра встанешь с новыми силами.
Рамут верилось в каждое её слово и хотелось закутаться в её голос, как в меховой воротник. Пальцы женщины-кошки почти невесомо касались её волос, порхали бабочками вокруг лба и щёк, причёсывая прядки, и от этой нежности звёзды начинали плыть в дымке слёз, а сердце сжималось солоновато-сладко.
– Не уходи, – шепнула Рамут.
– Я с тобой. Спи, спи, горлинка. – Губы Радимиры шевельнулись в одном миге от поцелуя, но скользнули дыханием вверх и коснулись лба.
Вышло так, как сказала женщина-кошка: утром Рамут пробудилась без тени усталости, пружинисто-упругая, полная сил и готовая свернуть горы. Денёк начинался пасмурный, но на душе плясали солнечные зайчики. А всё отчего? Оттого что Рамут, выбравшись из шалаша и потянувшись до хруста в костях, вспомнила серые глаза с золотыми ободками и улыбнулась... Стоило нарисовать в мыслях этот запавший в душу образ, как мир заискрился, посветлел, раздвинул границы, открывая перед Рамут непочатый край жизни.
Что же это такое? Что случилось с ней?
Дочки посапывали в своём гнёздышке на смолистых «руках» у сосны, а над ними маской-оберегом застыл в утреннем тумане древесный лик, недосягаемо-величественный и суровый. Улыбка угасла на губах Рамут, уступив место грустной задумчивости, а грудь приподнялась в тихом вздохе.
– Ты – главная в моём сердце, матушка, – прошептала она, обняв ствол. – И всегда останешься главной. Ты – моя, а я – твоя.