Зверь ревниво вздыбил шерсть на загривке. Рамут предпочитала не думать о мимолётных связях матушки, случавшихся далеко от дома, но Ждана не походила на женщин такого рода. Для любовницы на одну ночь слишком глубокой и искренней была её скорбь, а в словах сквозило сокровенное переживание – часть жизни матушки, неизвестная Рамут. «Женщины приходят и уходят, а ты остаёшься всегда. Ты, только ты одна, Единственная. Это больше, чем любовь. Больше, чем что-либо на свете. Ты – моя, я – твоя, помнишь?» Рамут помнила до настоящего дня, но тут появилась Ждана – не одна из тех, кто приходит и уходит, а особенная. Откуда взялось это знание? Но ведь ради случайных подружек не жертвуют жизнью, а матушка пожертвовала, отдав этот проклятый платок и пав от руки Вука. Неужели она всё-таки полюбила по-настоящему – так, как не любила ни Темань, ни всех тех, кто побывал в её объятиях на протяжении её военной стези?
– Северга рассказывала о тебе очень много, – улыбнулась Ждана, наконец оторвавшись от сосны. – Так уж вышло, что мне выпало передать тебе последний привет от неё... Такой любви, какая жила в её сердце, я не видела никогда и ни у кого... Это больше, чем что-либо на свете – так она говорила.
Камень в мешочке бухнул, словно отзываясь на эти слова, и горло Рамут неистово стиснулось. Сердце рыдало, но губы были сжаты, как у матушки.
– Я слышала о волшебном самоцвете, которым ты исцеляешь людей. – Взгляд Жданы был прикован к мешочку, и в нём снова набрякли блестящие капельки. – Можно взглянуть на него?
Молча Рамут достала камень; он сиял в её ладони и так раскалился, что стало трудно его держать. Ей было до крика, до удушья страшно даже на миг расстаться со своим сокровищем, но она всё же передала его в подставленные руки Жданы.
– Ой, горячий! – Та, подержав самоцвет, с дрожащими губами вернула его навье. – Значит, обломок иглы дошёл до её сердца. Сила Лалады, заключённая в белогорской стали, слилась с силой Маруши... И получилось такое чудо. Но самое главное чудо – это, конечно, любовь. Благодаря ей и стало возможным это слияние.
Снова сжав камень в руке, Рамут испытала облегчение. Тепло попрощавшись, Ждана ушла, а навья упала на летний цветочный ковёр и закрыла горящее лицо ладонями. Ей было стыдно за своего зверя – за его ревность, за враждебно вздыбленную шерсть... «Моё сердце всегда будет с тобой», – шелестело в каждом вздохе ветра. Рамут прижала камень в мешочке к груди и улыбнулась сквозь тёплые слёзы. «Какое тебе ещё нужно доказательство того, что ты – единственная? – билось сердце-самоцвет под ладонью. – Ведь я – с тобой. Так всегда было, есть и будет».
Ежедневно посещая зимградцев, Рамут исцеляла захворавших и принимала роды – словом, работы всегда хватало. С Радимирой она старалась не встречаться, но если они случайно виделись, сердце было обречено на молчаливые слёзы: женщина-кошка больше не подходила, не здоровалась, не улыбалась ей, только смотрела с затаённой в серых глазах нежной печалью. После этих кратких встреч Рамут была готова выть на луну от тоски. Когда дочки засыпали, она сидела на крыльце, а на подоконнике, как в ту дождливую ночь, мерцала лампа, вот только Радимиры не было рядом... Сумрак дышал тревогой и горько шептал, что она делает что-то гибельно неправильное.
Её начали одолевать недомогание и тошнота, особенно плохо было по утрам. Не всегда Рамут удавалось удержать в желудке завтрак, да и с прочими приёмами пищи раз на раз не приходилось: нутро бунтовало, привередничало, то принимая еду, то отторгая её. Даже просто оторвать голову от подушки стало для неё подвигом: силы вдруг исчезли, даже чудесная вода из источника на полянке слабо помогала. Рамут вообще не вылезала бы из постели, если б не необходимость ежедневно исполнять врачебный долг, который она считала своей самой первой и святой обязанностью – своим предназначением. Толком есть из-за дурноты не получалось, и она, должно быть, стала плохо выглядеть, потому что заглянувшая в гости Ждана, увидев её, обеспокоилась:
– Что-то ты сама не своя, голубушка Рамут... Исхудала, осунулась. Ты не захворала часом?
– Не знаю, что со мной творится, – пробормотала навья. – Ничего есть не могу, тошнит...
– Тошнит, говоришь? – Ждана отчего-то заулыбалась – загадочно, тепло, с солнечно-янтарными искорками в зрачках. – А самоцветом чудесным лечиться не пробовала?
– Не помогает, – вздохнула Рамут, запуская пальцы в растрёпанные и распущенные по плечам и спине волосы.
Негоже было встречать гостью в неприбранном виде, но навья сегодня поздно проснулась и ещё не успела причесаться. Встав с постели, она попеняла дочкам, что те не разбудили её вовремя, но Драгона сказала: «Матушка, ты так устаёшь... Тебе надо больше отдыхать, вот мы и не стали тебя будить».
А Ждана всё улыбалась – лукаво-ласково, бархатно, с добрыми лучиками в уголках глаз.
– Неудивительно, что камень не помогает... Ведь лечить-то нечего! Ты и не больна вовсе, – сказала она, чем окончательно привела Рамут в недоумение. И спросила со смехом, накрыв руку навьи тёплой ладонью: – Ты ведь уже дважды мать, неужто сама не догадалась?
Сердце опять провалилось в кошачью мягкость, слова прыснули в стороны солнечными зайчиками – рот Рамут ошеломлённо раскрывался, но с губ не слетало ни звука. Нет, этого быть не может... просто потому что не может быть.
– Это исключено... Так не бывает, у кошек и псов не родятся дети, – скомканно, потрясённо сорвалось с её уст.
– Навь и Явь, Маруша и Лалада слились в сердце твоей матери, – сияя мудрым светом в глубине тёмных, как крепкий отвар тэи, глазах, молвила Ждана. – И стало возможно всё.
Рамут, чувствуя слабость в коленях, похолодевшей рукой сжала камень, и он отозвался ласковым жаром сквозь ткань мешочка. Он уже подарил ей дневное зрение и способность перемещаться сквозь проходы, как дочери Лалады, и вот теперь – ещё один подарок. Но как? Как она, мать уже двух дочерей и к тому же врач, проморгала?.. Впрочем, с Драгоной и Минушью Рамут ничего подобного не испытывала, обеих девочек она выносила легко и с таким жутким недомоганием сталкивалась впервые. Может быть, всё-таки из-за того, что этот ребёнок – от кошки?
– Тут у вас источник есть на полянке, водица из Тиши должна хорошо помогать и сил придавать, – заметила Ждана. – И мёд тихорощенский в таких случаях спасает.
– Увы, вода не очень помогает, а мёд из Тихой Рощи был у нас, но давно закончился, – уронив голову на руки, простонала Рамут. – Драгона с Минушью быстро его слопали.
– Я добуду тебе ещё, – пообещала Ждана. – Может, сегодня вечером и занесу, ежели всё удачно сложится.
Крутившаяся за порогом Драгона сообщила:
– Мёд вкусный! Его нам госпожа Радимира подарила. Она ещё колечко с синим камушком матушке хотела подарить, но матушка не взяла. – И девочка вздохнула, будто огорчённая сим обстоятельством.
Под понимающим взглядом Жданы краска смущения жарко залила щёки навьи.
– А ну-ка ступай отсюда, ты, находка для соглядатая! – зашипела она на дочку. – Иди играть! Нехорошо подслушивать, когда старшие разговаривают, а тебя не зовут.
– Так вот оно что, – промолвила Ждана задумчиво. – И отчего же ты колечко от Радимиры не берёшь? Тем более, что дитя уже под сердцем...
Встав из-за стола, Рамут собрала свою встрёпанную гриву и принялась плести косу. Пальцы нервно подрагивали, волосы путались, пряди не слушались и норовили рассыпаться.
– Послушай, Ждана, это наше с нею личное дело. За мёд буду благодарна, но отвечать на сей вопрос, с твоего позволения, не стану. – Прозвучало неприветливо, но Рамут ничего с собой поделать не могла: неловкость оттого, что всплыло сокровенное, заставляла её зверя ощетиниваться.
Ждана не обиделась на неласковый ответ. Легонько коснувшись плеча навьи, она сказала:
– Что ж, не буду лезть к тебе в душу. Не хочешь говорить – не надо. Туесок постараюсь вечером занести.
Мёд неплохо помог справиться с недомоганием. Его грустноватая сладость обволакивала горло отзвуком тихорощенского покоя, окутывала цветочной нежностью вечного лета Лалады, а хвойная горчинка прогоняла сонную слабость и тошноту. Одна маленькая ложечка с утра натощак – и вот уже завтрак благополучно оставался на месте, и Рамут спешила на работу, чувствуя себя намного бодрее. Сил заметно прибавилось, ноги снова пружинисто толкали землю, а в руках заструилось вдохновение, и можно было уже не думать о том, что это дитя убьёт её, как осколок белогорской иглы – матушку. Но как быть со второй родительницей этого ребёнка, Рамут по-прежнему не знала. Отвергнутый перстень незримо, призрачно чувствовался в руке, и сердце вздрагивало от сожаления; однако стоило рассказу об Олянке всплыть в памяти, как яд сомнений вновь отравлял кровь и заставлял зверя мрачно, тяжело дышать.