– Хм, хм, что-то мне ещё не понравилось... Хотел сделать тебе замечание и забыл. А, вспомнил! Причёска у тебя – не по уставу. Совсем распустилась, дерьмодавка ты вислозадая!
– Исправлюсь, господин пятисотенный! – гаркнула Северга, вскидывая подбородок.
– Может, ещё письмом своё обещание отправишь? – съязвил Вертверд. – Нет уж, родная, давай, прямо при мне исправляйся.
– Виновата, господин пятисотенный, бритвенного прибора при себе не имею, – ответила навья.
Вертверд со стуком припечатал к столу футлярчик с бритвой, помазком и мыльным порошком.
– Возьми мой. А чтоб не брезговала, вот так сделаем. – И пятисотенный ополоснул холодно блестящее лезвие хлебной водой повышенной крепости. – После себя тоже обмоешь. Приступай!
– Слушаюсь!
Пока позванный в шатёр десятник держал зеркальце, Северга приводила в порядок причёску. Она расплела косу, отделила пряди по бокам головы, а всё остальное снова заплела. Свободные пряди она решительно обрезала, а потом твёрдой рукой смахнула остатки бритвой. Размер предназначенных для бритья областей измерялся охватом ладони: в высоту – от углового выступа нижней челюсти до кончика мизинца, в ширину – начиная от височного края волос до среднего пальца.
– Так-то лучше, – проворчал Вертверд. – Всё, ступай.
Сидериг, не на шутку озабоченный судьбой Северги, поджидал её за кустами. Когда она вышла от пятисотенного, он тут же кинулся к ней:
– Ну, что там Верт тебе впендюрил? Прощай, наплечники?
– Да так, поорал маленько и к причёске придрался. – Северга скользнула пальцами по голубоватому свежевыбритому виску.
– Везёт же некоторым счастливым засранкам! – озадаченно покачав головой, хмыкнул Сидериг. – Будь на твоём месте кто-то другой – точно б наплечники полетели. Готов побиться об заклад, что ты у него в любимицах. – И подмигнул: – Что, опять ругался? До меня долетело кое-что. Правда, так – обрывки...
– Да уж, выдал целое ведро отборных словечек, – хрюкнула от смеха Северга. И попыталась припомнить: – Как там было-то? «Мухоблудка недодавленная»... «Елдыжка дырожопая», «болдопырка» ещё какая-то там. А, вот! Вот это мне больше всего понравилось: «Какашка ты драмаука сушёная и поперёк кишки засунутая»!
– О-о! – восхищённо загоготал Сид. – Какашку надо запомнить. Самое главное в ней то, что она твёрдая и поперёк жопы, ха-ха-ха! Это ж надо такое выдумать! Да-а, Верт сегодня просто в ударе! Значит, елдыжница ты у нас хитрожопая! – И он ткнул Севергу кулаком в бок.
– Не хитрожопая, а дырожопая, – поправила навья. И не осталась в долгу: – А ты мудосос, драмауками задрюченный.
И они, дабы закрепить пройденное, ещё немного поупражнялись в ругательствах – без обид, от души хохоча после каждого выражения.
Северга постаралась выжить в кровавом месиве. Её бросали на самые безнадёжные участки, затыкали ею все «дыры», и она вывозила, вытаскивала, спасала положение, снова и снова делая победу из ничего. Если где-то появлялась она со своим мечом и громовым рёвом «вперёд, ублюдки!», можно было не сомневаться: победа уже у неё в кармане. Не раз вставал вопрос о её повышении, но большие начальники решили, что давать ей пятисотенного пока рано. Молода ещё, не исчерпала запасы своей неиссякаемой боевой ярости, да и просто была безупречно, до мурашек хороша именно на своём нынешнем месте и в нынешнем чине. За то ранение ей, к слову, выплатили изрядное вознаграждение, и она четверть этих денег выслала в Верхнюю Геницу, а остальное отправила жене. Почему именно в таком соотношении? Навья была уверена: Бенеда всё равно не примет её «кровавых» денег. Изыскав-таки время между боями, она написала два письма – Темани и костоправке. Вышли они короткими. Супруге Северга писала:
«Не волнуйся, крошка. Со мной всё хорошо, жива и здорова покуда. Целую тебя крепко, а в какие местечки – это ты сама придумай. Приеду – воплощу все твои мечты».
Бенеду Северга также кратко успокоила, прибавив, что обзавелась супругой, но сообщать дочке об этом пока не нужно. Она собиралась сама всё объяснить, приехав в очередной отпуск. В конце она написала:
«Ну, на этом прощаюсь. Передавай привет Рамут».
Выводя это короткое слово – «привет», перо Северги хотело написать намного больше, но так и не решилось. Оно не сумело бы вложить в строчки чувство, обнимавшее крыльями всю истерзанную войнами землю, парившее над лесами и полями и покорной ручной птицей ложившееся к ногам единственной, ни с кем не сравнимой, незабвенной и нужной, как воздух, бесконечно боготворимой Рамут. Перо навьи ограничилось закорючкой и точкой, потому что боялось напугать дочку неистовой силой этого чувства, которое было больше, чем что-либо на свете. Сжимая жёсткие губы, Северга берегла его в глубине своего сердца от посторонних, чтобы те не обклеили его пошлыми ярлыками, не осмеяли, не смешали с грязью. Она прятала его и от самой себя порой, потому что оно смягчало её, а она не могла позволить себе быть мягкой. Её работой была война – кровавое месиво. Навья иногда до странной, суеверной дрожи боялась, что если она скажет эти три слова вслух – нежно, глядя в глаза и держа за руку: «Я люблю тебя», – она больше никогда не сможет убивать.
Часть 4. Палач
Снова настало затишье: Дамрад не вела никаких больших войн, и Севергу, как всегда в таких случаях, перевели в её родной город Дьярден – на скучноватую, хоть и спокойную службу. Она снова переоделась в щегольской мундир и каждый вечер возвращалась домой, к супруге.
– Ах, если бы так было всегда! – вздыхала Темань. – Такое счастье, когда ты дома...
Будучи большой любительницей поваляться в постели, она не всегда была в силах подняться в полпятого утра, чтобы проводить Севергу на службу и позавтракать вместе с ней. Порой она пыталась затащить супругу на какие-то светские встречи, но Северга не любила этих сборищ и не соглашалась устраивать приёмы в своём доме.
– Радость моя, ты же знаешь, мне нет дела до стаи шавок, – холодно усмехалась она. – Они встречаются, чтобы позлословить и перемыть друг другу косточки – что мне в этом?
– Ну нельзя же быть таким волком-одиночкой, – убеждала Темань. – Хоть видимость хороших отношений с людьми надо поддерживать ради приличия...
– Отношения должны быть либо настоящими, либо никакими, – отрезала Северга. – А видимость – это лицемерие. Если ты можешь вращаться в стае лицемеров без отвращения – пожалуйста, сколько угодно. Но – без меня, крошка.
У них даже случались размолвки на этой почве, и после одной из них Северга, пользуясь отпуском, уехала в Верхнюю Геницу, чтобы успокоить своё сердце возле Рамут. Но с покоем и отдыхом в этот раз Северге не повезло: похоже, тут случился какой-то переполох, вооружённые вилами селяне около усадьбы костоправки что-то возбуждённо обсуждали. В доме навью встретила мрачная и тоже какая-то взъерошенная Бенеда. Бакенбарды у неё стояли торчком, глаза мерцали жёстким блеском, а губы были сжаты едва ли не суровее, чем у Северги.
– Вовремя ты, дорогуша, – сказала она. – На жизнь твоей дочурки покушались.
Чёрный волк в Северге вздыбил шерсть и оскалил клыки, готовый рвать в клочья врагов и пить их кровь.
– Что?! – вскричала она, охваченная ледяным огнём ярости. – Кто посмел? – И спустя несколько острых, как клинок, мгновений сипло выдохнула: – Что с ней?
– Да ты не волнуйся, жива она и здорова. – Бенеда потрепала Севергу по плечу и добавила с усмешкой: – Одного гадёныша огрела хмарью по башке и рёбра сломала, а другому колени вывихнула. Не промах твоя девчонка, ой, не промах! Себя в обиду не даст.
Волк спрятал клыки на время, но ещё тяжело дышал и пружинил ноги, готовый броситься в бой в любой миг. Нападение, как поведала Бенеда, произошло не ранее, чем сегодня утром. Злодеев было двое, они пытались не только убить Рамут, но сперва изнасиловать, подкравшись к ней, когда та собирала в лесу травы. Ученица костоправки не растерялась – наградила их парочкой переломов и вывихов, а сама бросилась домой. Негодяев задержали тут же, по горячим следам. Сейчас они сидели в сарае, обездвиженные: чтоб не рыпались, Бенеда погрузила их в обезболивание, внушив им при этом, что они не могут пошевелиться.