Матушка читала её мысли, и Рамут оставалось только боязливо кивнуть и тут же вжать голову в плечи в полумёртвом ожидании гнева родительницы. Но Северга не рассердилась.
– Охотно верю, – усмехнулась она. И добавила с какой-то грустно-пронзительной, задумчивой, усталой и почти ласковой хрипотцой: – А ты – красавица. Не лишай меня радости смотреть в твои глаза. Эти камни им подходят.
Рамут замерла, вслушиваясь в странное эхо этих слов в себе – и колкое, и бархатно ласкающее, какое-то обречённо-нежное. А Бенеда согласилась:
– Ладно, пусть лежит до поры твой подарок. Я сохраню его.
Ночью Рамут не спалось. За окном бесновался буран, наметая новые сугробы и новую работу для лопаты, а в душе девочки таяли отголоски этого слова: «Красавица». Они щекотали, дразнили, будили какие-то спавшие в ней доселе струнки... Эта надломленная, усталая хрипотца как-то по-новому тронула душу Рамут, смутила её и разлила внутри непонятный, тревожный и сладкий жар. Губы матушки были на пороге улыбки, но так и не улыбнулись; глаза почти расцвели нежностью, но внутренний свет не пробил корочку льда. Не улежав в постели, Рамут зажгла лампу и села к настольному зеркальцу. Оттуда на неё смотрело озарённое тусклым светом личико с синими, как те камни, глазами в обрамлении густых пушистых ресниц. Да, тётушка Бенеда не раз называла Рамут «красавицей», но так она всего лишь ласково обращалась к ней; из уст матушки это слово прозвучало совсем иначе, растревожив душу. «Я – красивая? – думала Рамут, всматриваясь в своё отражение в потёмках. Сумрак обрамлял её лицо, делая его задумчиво-таинственным... – Неужели правда красивая?»
– Бесконечно красивая. Самая красивая на свете девочка, – раздалось вдруг за плечом.
Рамут от неожиданности вскрикнула и обернулась, зеркальце со стуком упало плашмя на стол – к счастью, не разбилось. Северга, проникшая в комнату с бесшумностью призрака, отступила на шаг назад. Её заправленная в кожаные порты рубашка белела в сумраке, высохшие волосы лоснящимся шелковым плащом окутывали её фигуру. Если бы не косой шрам и не этот безумный, исступлённо дрожащий краем стального лезвия блеск в жестоких очах – тоже была бы красавицей.
– Ну-ну... Это всего лишь я, – усмехнулась она уголком жёстких губ. – Хотела вот пожелать тебе сладких снов, но, похоже, затея была так себе. Мне лучше уйти. Спи крепко.
Конечно, полночи Рамут провела в странной, нервной бессоннице. События этого дня крутились роем белых снежинок, душили и давили, расстилались лоскутным одеялом: липнущая к рукам дужка ведра превращалась в услужливую улыбку Дуннгара, рыбина на блюде посреди стола разевала рот и желала проглотить шкатулочку с украшениями, а потом перед Рамут раскидывался чёрный плащ Северги, от которого пахло битвами, снегом и кровью. Он превращался в пропасть, на краю которой девочка шаталась, словно подвешенная на готовой оборваться ниточке... «Стоять, – раздалось вдруг. – Кругом!» Спасительный приказ незримой рукой властно повернул её лицом к матушке, и Рамут влетела в её раскрытые объятия. «Красавица моя. Самая красивая на свете», – щекотали губы Северги её лицо...
Эта изматывающая цепь полусонных образов оборвалась бесцеремонным стуком в дверь:
– Рамут, вставай! Тебя матушка Бенеда зовёт. Хлеб печь! – хрипловато проорал голос Гудмо.
Девочка колобком скатилась с постели, плохо соображая, где она, кто она и как сюда попала. Она трясла головой, и сны высыпались из ушей искрящимися и жужжащими струйками звёздного песка.
– Бррр...
Утренняя мгла снежной лапой скреблась в окно, а за дверью издевательски кукарекал братец:
– Раму-у-ут! Встава-а-а-ай!
– Да встаю я, встаю, не ори, – окончательно проснувшись, крикнула ему девочка. – Не делай так больше! С кровати из-за тебя, дурака, упала...
– Гы-ы-ы, – раздалось за дверью довольное ржание. – Зато сразу проснулась! Хы-хы!
– Дур-рак, – тихо прорычала Рамут.
Вскочить, натянуть одежду, убрать волосы, высунуться в колючую утреннюю тьму и быстренько растереть лицо снегом, чтобы прогнать остатки наваждения – на всё это у неё ушли считанные мгновения. Кажется, кто-то сидел в кресле у камина: Рамут успела мельком заметить рукав кафтана с широким отворотом и красным кантом, а также высокий, начищенный до великолепного глянца чёрный сапог. Но девочка слишком торопилась на зов тётушки Бенеды, а поэтому не стала задерживаться и сразу молнией рванула на кухню.
Хлебное священнодействие уже началось: костоправка шмякнула кусок теста о стол, и он превратился в лепёшку. Рамут трижды вымыла руки, вытерла их чистым полотенцем. Колпак и передник уже ждали её на гвоздике.
– Долго сегодня изволила почивать, сударыня моя, – усмехнулась Бенеда.
– Прости, тётушка, – пробормотала девочка, отрывая и разминая пальцами свой кусок теста, чтоб он стал плоским и круглым. – Полночи что-то мне не спалось, а потом как вдруг уснула... Пока этот придурок Гудмо не разбудил.
– Чего ж тебе не спалось, дитятко? – Бенеда шмякнула о стол вторую лепёшку – точно рядом с первой.
– Сама не знаю, – вздохнула Рамут. – Просто день вчера был такой...
– Какой? – Костоправка раскрутилась и шарахнула третью лепёшку, да с такой силой, что стол пошатнулся. Ещё б чуток посильнее – и столешница треснула бы пополам.
Рамут пожала плечами. Слова не подбирались, а мысли летели к камину, где сидел кто-то в красивом (наверно) кафтане и великолепных сапогах. Уж не матушка ли? А Рамут так спешила, что даже не поздоровалась с ней...
Лепёшки были готовы. Часть Бенеда отложила на большое блюдо, а остальное оставила в хлебном ларе. Сняв передник и колпак, она открыла дверь и позвала:
– Дуннгар! Завтрак! Накрывай на стол...
Камин весело озарял комнату уютными отблесками пламени, а из кресла навстречу Рамут поднялась матушка, но какая!.. Её стёганка и штаны ещё не высохли, и ей пришлось облачиться в парадный мундир – приталенный красно-чёрный кафтан с двумя рядами пуговиц, укороченный спереди и длинный сзади, тёмно-красные штаны с золотыми кантами в боковых швах и зеркально блестящие сапоги выше колена. Ало-золотые наплечники блестели бахромой, а крахмальный воротничок рубашки был подхвачен белым шёлковым шейным платком, жёстким краем почти упираясь Северге в подбородок. Кафтан сидел великолепно, подчёркивая её подтянутое, сильное тело и безукоризненную воинскую выправку. Вчера вымытые волосы снова были строго убраны в косу и лоснились от укладочного масла. К этому облачению полагалась ещё треугольная шляпа; она висела на гвоздике вместе с плащом, отделанная по краям белым пухом и пёрышками. Мрачные, тёмные доспехи и грубые сапожищи, окованные сталью, предназначались для ратного поля, а в этом щегольском наряде воинам Дамрад предписывалось появляться на смотрах, в присутственных и общественных местах. Тщеславная Владычица не жалела средств на красивую форму для своего войска.
От всего этого военного великолепия у Рамут отвисла челюсть, и она в полном ошеломлении не могла вымолвить ни слова. «Матушка, какая ты сегодня... потрясающая!» – требовало сказать сердце, но язык у девочки просто отнялся. Впрочем, и в красивом мундире глаза у Северги оставались прежними – двумя морозными клинками, способными одним взглядом-ударом разделать душу на тонкие пластики. Напоровшись на них, Рамут опять обмерла и потупилась. Плохо слушающимися губами она пролепетала:
– Матушка, доброе утро. Прости, что не поздоровалась.
Ответ был кратким и сдержанным:
– Доброе утро, детка.
На завтрак обычно подавались остатки вчерашнего ужина, но ради гостьи мужья Бенеды расстарались и наготовили свежей снеди.
– Всё с пылу-жару, госпожа, кушай, – потчевал Дуннгар.
Рамут рано утром редко бывала голодна и обходилась обычно половинкой лепёшки с маслом и чашкой горячего, янтарного отвара листьев тэи. Ни один мускул не дрогнул на бесстрастном лице Северги, но рука протянулась, взяла тарелку девочки и положила на неё кусок жареной рыбы и пару отварных земляных клубней.
– Завтрак должен быть основательным, иначе к обеду ноги таскать не будешь. Поверь мне, я кое-что в этом понимаю.