Тем не менее в столовой всегда горели восковые свечи в серебряных канделябрах на обшитых дубовыми панелями стенах и в высоких подсвечниках на столе. Помню, какой благоговейный страх я испытывала, когда Ричард впервые привез меня во Фрайлинг и я в смущении сидела за длинным столом в гостиной-столовой. Это было незабываемое зрелище: столы и этажерки были покрыты бесценными кружевными скатертями, на которых сверкало начищенное до блеска столовое русское серебро; все эти семейные реликвии отцу ее мужа с большим трудом удалось вывезти из его петербургского дома после революции.
Фрайлинг для меня – это изящные драгоценные гобелены на стенах; мерцающие в канделябрах свечи; столы, уставленные роскошными яствами и винами из знаменитых погребов Варенских; запах свечей, когда при слабом дуновении теплого ветерка они начинали слегка дымить; еле заметный, почти неуловимый запах ладана (у Иры была маленькая часовенка при Замке, потому что она была очень религиозна) и аромат ее любимых больших белых лилий и оранжерейных роз, из которых она сама составляла изысканные букеты; а еще… звуки музыки… Тихие и печальные звуки увертюры к «Лебединому озеру»… и Ричард сидит за концертным «Бехштейном»… Всю свою жизнь Ира каждый вечер слушала музыку, и вместе с ней в почтительном молчании слушали музыку ее гости. И каждый отчетливо мог себе представить: вот она поднимается и начинает танцевать, так, как когда-то танцевала в «Лебедином озере» на спектаклях в Лондоне, Париже, Риме…
Фрайлинг… Замок моей мечты, мечта самой Иры Варенской… лучшее в мире место для влюбленных… милый, прекрасный Фрайлинг, в твоих старых седых стенах сбылись многие мои мечты, и мечты Ричарда тоже.
Как сказал Теннисон: «О, конец при жизни, дни которых не вернешь», – мы никогда не вернемся во Фрайлинг, но там мы оставили частицу своей души.
Влюбленные, вы, которые ютитесь в гостиницах, пытаясь спрятаться от чужих любопытных взглядов… за закрытыми дверьми… изо всех сил пытаясь забыть о чужих, холодных и неприветливых комнатах в объятиях друг друга… мне жаль вас. Мне так повезло во Фрайлинге. Я познала полное счастье с моим любимым. Жаль, что я не могу показать вам Фрайлинг…
Ричард! Случалось ли тебе когда-нибудь лежать ночью с открытыми глазами и представлять себе зажженные свечи в тяжелых канделябрах в гостиной у Иры или слушать журчание фонтана? А может быть, тебе представляются первые подснежники в феврале или первые мартовские нарциссы, пробивающиеся из-под земли неподалеку от Замка…
Благодарение Господу, что ты остался со мной, Ричард… и что сегодня вечером ты придешь ко мне. Да, Марион уехала, и ты сможешь прийти. А я снова забуду обо всем на твоей груди и буду чувствовать только твои поцелуи.
Три фотографии на моем столе: Ричард… Джон… Фрайлинг…
Я люблю вас. Я буду любить вас, пока я живу. А потом…
2
Моя мать была романтической женщиной. Мои самые главные воспоминания детства связаны с такими нежными, хрупкими и непрактичными вещами, как теплые ласки, страстные песни о любви, оборки и бантики, старые кружева, выцветшие ленты и сентиментальные фотографии.
Я родилась в юго-восточной части Лондона в 1908 году, в одном из уродливых, но удобных для жизни домов, на красиво обсаженной деревьями улице в фешенебельном тогда квартале Норвуд. Из наших окон было видно огромное сверкающее сооружение, известное под названием Хрустальный дворец. Когда я выросла, я изучила каждый уголок этого помпезного памятника викторианского искусства. У нас были «сезонные балы». Светлыми летними вечерами мы ходили смотреть фейерверк; часто водили меня и на большие концерты слушать знаменитый орган и не менее знаменитый и глубокий голос Клары Батт, когда она исполняла «Потерянную струну» или «Страну надежды и славы». Ее удивительное контральто победно возносилось к сводам зала, перекрывая звуки органа.
Когда мне было пятнадцать лет, умер мой отец, и я так никогда и не узнала, чем он занимался. Думаю, мама тоже этого не знала. Его адвокат сказал нам, что отец был посредником в одной из компаний. Иногда его дела шли хорошо, иногда плохо. Так или иначе, но он умер в один из тяжелейших моментов своей жизни и работы. Отец оставил уйму долгов, и мы потеряли все. Арест был наложен даже на его пожизненную страховку.
Когда началась первая мировая война, отец, который уже был стар для военной службы, закрыл наш дом в Норвуде и отправил нас в Бат, где, по его мнению, мы могли не опасаться цеппелинов. Там мы пробыли до конца войны и вернулись в Норвуд в 1918 году.
Вот так начиналась моя жизнь. Надо сказать, не очень хорошее начало. Моей духовной пищей была в основном сентиментальная литература. Я была совершенно наивна и абсолютно непрактична, а поэтому не подготовлена к тому, чтобы занять какое-то место в бурлящем переменами 1923 году, когда, как раз в день моего рождения, отец неожиданно умер от сердечного приступа.
Я никогда не забуду этот день.
Отец уехал по каким-то делам в Манчестер. Мы ждали его обратно к вечеру, когда должны были собраться гости. Послевоенная Англия возвращалась к нормальной жизни. У нас было двое хороших слуг и садовник. Мы приготовили массу вкусных вещей. Кухарка испекла великолепный торт с розовой глазурью и серебряной надписью: «Розелинда – 28 февраля. С днем рождения».
Расположившись у камина, взрослые без умолку болтали, а я показывала девочкам свои «сокровища». Граммофон нам надоел, и мы занялись играми и книгами.
Я была очень счастлива и взволнованна, и мне так хотелось, чтобы поскорее приехал мой веселый бородатый отец, тогда мой праздник стал бы еще прекраснее.
И тут неожиданно раздался телефонный звонок.
– О Боже! – воскликнула мама. – Это значит, что Джеффри задерживается.
Я вышла за ней в холл и увидела, что она сняла телефонную трубку. Я так никогда и не узнала, кто с ней разговаривал и что этот человек сказал ей; но я заметила ее смертельно бледное лицо и расширившиеся глаза. Я слышала, как она произнесла: «О Боже, нет…»
Потом трубка выпала из ее рук и мама рухнула на пол. Миссис Кренток выбежала из комнаты. Бесси помчалась за бренди. В ужасе я опустилась на колени подле матери и, плача, повторяла ее имя.
А потом начался настоящий хаос…
Наш праздник неожиданно прервался. Гости, выразив свое соболезнование, разошлись.
Мама не вставала с постели несколько недель – она была слишком слаба, чтобы заниматься всем тем, что приходится делать в таких случаях. Адвокат моего отца, мистер Хилтон, сделал для нас все, что мог: он сам организовал доставку тела отца из Манчестера домой и похороны в Голдерз-Грине. Меня, конечно, туда не взяли. Я сидела все время у мамы в спальне, держа ее за руки и обливаясь слезами вместе с ней. Наше горе было безутешным. Мама снова была во власти своей сентиментальности. Она носила глубокий траур и мне тоже купила черное платье. Теперь я часто думаю о том, что, если бы она переносила свою потерю более мужественно, горе утраты не сломило бы ее. Ведь за безвременной смертью отца последовало еще одно несчастье. Мистер Хилтон не мог больше скрывать от нас, что мы остались без средств, что маме придется искать какую-то работу. Мы и не предполагали, что наш дом уже продан. За долги даже вся мебель пошла с аукциона. Когда у нас дома появились судебные исполнители, меня охватило чувство ужаса и омерзения. Эти отвратительные, вульгарные люди в котелках бесцеремонно прикасались к нашим сокровищам!.. Но, увы, они имели на это право! Они грубили маме и мне. Все это было страшным сном для ребенка, прожившего всю жизнь в волшебном мире красоты и доброты.
Еще одно несчастье обрушилось на меня в один апрельский день, который я никогда не забуду. Это случилось приблизительно через полтора месяца после смерти отца.
Дом был заброшен и опустошен, за исключением единственной комнаты, в которой мы пока жили. Все остальное уже было продано. Мистеру Хилтону удалось сберечь для нас всего лишь несколько предметов из нашей мебели. Мама хотела поискать дешевые комнаты и обставить их остатками мебели, а затем начать трудиться – брать заказы на шитье и вышивание. Это то единственное, что она умела… Она всегда сама шила белье и украшала его прекрасной вышивкой.