— Так что ты скажешь насчёт моего предложения?
— Извини, не могу ответить тебе прямо сейчас.
Палец нажал на кнопку, прерывая соединение. В оконном стекле, накладываясь на нарядный осенний клён, отражалась голова, покрытая шапочкой коротких русых волос. Тонкая шея, выпирающие хрупкие ключицы в круглом вырезе мешковато сидящего джемпера. Горьковатые складочки-морщинки у рта, твёрдо сжатые губы и тёмные, пристально-печальные впадины глаз, бросавшие в безмятежное сентябрьское небо упрямый, укоризненный вопрос.
К столу она вернулась, изо всех сил стараясь не показать своих чувств Таше. Ни к чему девочке её переживания, у неё своих хватает. Нутро сжалось тоскливой тошнотой, кусок больше не лез в горло, желудок превратился в напряжённый, тугой комок. Алика кое-как смогла допить лишь остывающий кофе. Таша «заедала» эмоции, а она — с точностью до наоборот, не могла в себя впихнуть ни крошки, оттого и была склонна худеть на нервах. В нормальном состоянии ей всегда была свойственна стройность и даже некоторая сухощавость, от стрессов она сбрасывала не больше трёх-четырёх кило, которые потом благополучно восстанавливались, но в последние несколько месяцев весы стабильно показывали «недостачу» в семь, а порой и восемь килограммов. Килограмм-полтора «гуляли» туда-сюда. Щёки ввалились, лицо заострилось и посуровело, рёбра и подвздошные кости торчали, а запястья... Смотреть страшно: тонкие, как спички. Виной этому был уже не стресс. Точнее, не только он.
Таша не спросила, кто звонил. Она прилежно старалась есть медленно, прочитав где-то, что это полезно — помогает не переедать и насыщаться небольшими порциями. Поднося ломтик поджаренного хлеба с маслом ко рту, она осторожно отщипывала зубами крошечный кусочек. «Хрум», — ломалась аппетитная корочка. Потом — малюсенький глоток кофе, а следом — такой же микроскопический кусочек яйца, на котором мерцали белые крупинки соли. Зубки у Таши были мелкие, белые, ровные и девственно-красивые — о таких поэты говорили: «Зубы — точно жемчугá». У неё ещё не стояло ни единой пломбы.
— Ты прямо как пташка клюёшь, — не удержалась от улыбки Алика, хотя холодно-каменное напряжение норовило сковать мышцы лица, наложив на него суровую маску. Но при взгляде на Ташу сердце всегда невольно теплело.
— А ты почему не ешь? — взглядом намекая на нетронутую порцию Алики, спросила девушка.
— Да так... расхотелось что-то, — слегка поморщившись, уклончиво сказала Алика. — Я попозже съем, наверно.
Она убрала свою тарелку с яйцом и хлебом в холодильник. Таша проследила за ней взглядом, в котором читалось беспокойство.
— Кто звонил? — наконец задала она вопрос.
— Да одна старая знакомая, ничего особенного, — сказала Алика, стараясь, чтобы голос звучал как можно ровнее и беззаботнее. И успокоительно пообещала: — Не переживай, я поем. Потом.
Солнечных лучей в кленовых кронах добавилось. Резные листья горели тонким, полупрозрачным золотом на ветвях, но уже немало их опавших товарищей усеивало подстриженный газончик под деревьями. Чистое небо наискосок пересекали несколько тонких, как тюль, перистых облаков. Чудесный день начинался.
— Мне кажется, осенью даже как-то светлее, чем летом, — подняв глаза к сияющему шатру кленовой листвы, сказала Алика.
Это она так пыталась отвлечь Ташу от тревожных мыслей, да ей и самой требовалось переключиться на что-то хорошее. Девушка тоже бросила взгляд на клёны; осенний свет отразился в её глазах, делая их ещё яснее и больше.
— Наверно, потому что жёлтый цвет ярче зелёного, — сказала она.
А Алика тем временем с шутливой галантностью открыла перед ней дверцу машины:
— Прошу.
Садилась Таша всегда немного скованно и неуклюже, с подчёркнутой осторожностью, будто опасаясь, что не протиснется, не поместится. Это было излишней мерой, помещалась она в машине без проблем, но всё равно каждый раз поджималась, группировалась. Она казалась себе больше, чем была на самом деле.
Машина остановилась неподалёку от университета.
— Таш, я сейчас домой заскочу ненадолго, а потом — к Марине, — сказала Алика. — Скорее всего, с ночёвкой. Дома буду или завтра утром, или днём.
— Ладно, — отозвалась та, нажимая на внутреннюю ручку дверцы. И попрощалась с едва заметным намёком на улыбку в уголках хорошеньких розовых губ, чуть тронутых бесцветным блеском-бальзамом: — Пока.
— Пока, мой хороший. — У Алики получилось улыбнуться только глазами и ресницами: губы сковало это проклятое холодное окаменение души.