А сыновья его между тем росли, как трава в степи, весь день околачиваясь на улице с такими же оборванными и покинутыми детьми. Эми только разве не ночевала в своем магазинчике, частенько обращаясь к мужу так, словно впервые его видит. Нездоровый интерес Герберта к дочери напомнил Бушу чье-то давнее высказывание о кровосмешении: что табу, издревле наложенное на него, и дало толчок изоляции первобытного человека от себе подобных и побудило к развитию индивидуального сознания; а оно, как известно, породило цивилизацию. Если бы эндогамия, вопреки истории, сохранилась к тысяча девятьсот тридцатому году, Эми и Герберт могли бы быть двоюродными, если не родными, братом и сестрой; тогда, прожив вместе столько лет, они не были бы сейчас такими чужими друг другу.
Одна из причин семейной драмы Бушей всплыла на поверхность в один прекрасный день, когда Буш-привидение прогуливался с раннего утра по поселку. Он уже знал всех жителей в лицо, и ему доставляло живейшее удовольствие наблюдать за ними.
Вернувшись к полудню к бакалейной лавке, он заметил во дворе фургон, обычно подвозивший сюда товары. Буш вошел через парадную дверь в лавку — она была пуста. Тогда он зашел с черного хода (теперь, совсем сжившись с этой эпохой, Буш уже не проходил сквозь объекты, кроме экстренных случаев).
Эми и Герберт обнаружились в общей комнате в компании незнакомца — толстяка в строгом, с иголочки, костюме. Он как раз поднимался из-за стола, засовывая во внутренний карман сложенный лист бумаги. Буш отметил про себя, что гость улыбался натянуто и отстраненно, а Эми спрятала лицо в ладонях, и плечи ее едва заметно сотрясались от рыданий. Герберт, совершенно потрясенный, стоял рядом, беспомощно вцепившись в край стола.
Другой лист бумаги — видимо копия документа — все еще лежал на столе. Бушу удалось взглянуть на него одним глазком, прежде чем Эми убрала его. Из нескольких урванных строк он заключил, что Эми вынуждена продать магазинчик более крупной фирме — в той ситуации единственно разумный выход. Буш еще раз взглянул на Эми — и ее потрясение и скорбь тут же передались ему.
Толстяк отыскал выход без провожатых. Эми утирала рукавом слезы, а Герберт растерянно мерил шагами комнату.
Наконец Эми овладела собой, встала и бросила что-то резкое в адрес мужа, на что он ответил так же эмоционально. Мгновенно вспыхнула перепалка, переросшая в скандал — наверное, самый страшный за всю их совместную жизнь. По тому, что Эми в пылу ссоры часто указывала вниз по холму, Буш понял намеки на шахту — косвенную виновницу беды.
Скандал вскоре сменился потасовкой. Эми схватила со стола увесистый фолиант и швырнула в Герберта, задев его подбородок. А он, как разъяренный пулей зверь, ринулся на нее, наскочил и схватил за горло. Буш, сам не сознавая, что делает, налетел на них, размахивая руками, скользнул сквозь клубок сцепившихся и с разбегу ударился головой о камин. Герберт в пылу борьбы бросил Эми на пол и выбежал, хлопнув дверью.
Буш прислонился к камину, на который только что налетел. Он был полупрозрачным и едва ощущался, как и все вещи, сквозь энтропический барьер; однако ударился Буш довольно сильно. Голова гудела как колокол, но он был почти счастлив оттого, что инстинкт толкнул его на помощь женщине. Он приоткрыл глаза и увидел, что у Эми уже начались родовые схватки.
Вмиг забыв все собственные горести, Буш вылетел на улицу. Было два часа пополудни, и весь народ сидел либо по домам, либо в баре. Все дети Бушей куда-то исчезли; Герберта тоже нигде не было видно. И только тут Буш осознал, что, как ни старайся, все равно не сможет привлечь ничьего внимания, позвать на помощь. Ему изначально была отведена роль стороннего наблюдателя.