Пробыв на вершине холма совсем недолго, Белаква опять стал ощущать себя одинокой и несчастной тварью, загнанным животным. Они сидели на траве, лицом к морю. Где-то далеко внизу и позади них располагалась лечебница для умалишенных.
— Прекрасный вид,— сказала Винни,— Кажется, что залив Лэмбей совсем рядом. С такой высокой точки я его никогда не видела.
Отсюда Белаква хорошо видел человека в иоле, продолжавшего ковырять землю вилами, и ему вдруг очень захотелось быть там, внизу, рядом с ним, чем-то помогать, ковыряться в глинистой земле. Белаква начал самому себе объяснять, почему вдруг у него возникло такое желание, но тут же прервал затеянное и стал бездумно глядеть на неяркую желтую полосу на склоне холма — то были заросли можжевеловых кустов и крестовника, растущие бок о бок.
— Смотри,— сказала Винни,— какие замечательные развалины, вон там, налево, все заросло плющом.
Руины церкви, два небольших поля, за ними — еще одна башня, квадратная, одинокая.
— Вот это все как раз и дает мне sursum corda[31],— вздохнул Белаква.
— Ну, в таком случае, не лучше ли нам двигаться дальше,— мгновенно предложила Винни.
— Дурацкая эта башня! — воскликнул Белаква. После того как ему рассказали, для чего она предназначалась, у него возникла к ней неприязнь,— Торчит здесь, перед больницей, а они, как дураки, уселись тут же...— Но так и осталось непонятным, имел ли он в виду их самих или кого-нибудь еще.— Смотри, какие умилительные амбразуры в стене...
Из дверей больницы потекли под теплые лучи солнца умалишенные. Тех, кто вел себя смирно, оставили заниматься какими-то своими делами, а остальных группками, как стадо животных, выпасали надзиратели. По свистку стадо останавливалось или продолжало движение.
— Умилительны, как умилителен и цвет кирпича старой мельницы в Фелтриме,— продолжал говорить Белаква, словно бы сам с собою.
Но что же их, в конце-то концов, заставит замолчать?
— Они розового оттенка,— продолжал Белаква,— такого же, каким и я сам был когда-то, маленький, толстенький, перекормленный мальчик... я сидел на полу с молотком и с такой штукой для вырезания фестонов и всего такого прочего и кромсал края красного коврика...
— Что тебя постоянно грызет? — спросила Винни.
Да, он позволил загнать себя в угол, да, его истоптали, как тряпку, но мысль о том, что его тварность может оказывать существенное влияние на его разум, он отвергал. Нет, sequitur[32], подобного он не приемлет.
— Наверное, я просто старею, устал от жизни,— сказал Белаква.— Тяжко осознавать, что пребывающее вне меня восполняет то, что во мне. Жан-Жак[33] на своем ложе из колючек размышлял о том же.
— Лишь кажется, что восполняет,— произрекла Винни с умным видом, хотя сама толком и не знала, что, собственно, она хотела этим выразить, но прозвучало это, по ее мнению, хорошо и к месту.
— А в общем-то,— сказал Белаква,— мне бы очень хотелось снова вернуться в лоно, устроиться там поудобнее и пребывать там веки вечные.
— Точнее, некую краткую вечность, и проникнуть туда только одной своей частью,— ввернула Винни,— и работать, двигаться взад-вперед, взад-вперед как можно дольше.
Черт бы побрал эту женскую педантичность и желание выявлять недоговоренности!
— Да ладно тебе,— буркнул Белаква — ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Вернуться в материнскую утробу, превратиться в еще не родившегося младенца, чтоб не бриться, ни о чем не беспокоиться, не испытывать ни жары, ни холода. И чтоб не страдать...— Белаква замялся, подыскивая слова, которые наиболее полно выразили бы его самое сокровенное желание,— и чтоб не страдать от чрезмерного потения ночью.
Внизу, под холмом, на игровой площадке несколько пациентов лечебницы для умалишенных, из тех, что поспокойнее, не из буйных, гоняли мяч. Другие, по одному или в группках, слонялись безо всякого дела, наслаждаясь теплым солнцем. Над стеной, что окружала двор лечебницы, появилась голова одного из них, потом руки, которые улеглись на стену, а затем на руки улеглась щека. Еще один — очевидно, очень нерешительный и совсем кроткий — вскарабкался до середины склона, нырнул в какую-то ложбинку, через несколько мгновений оттуда вынырнул и отправился назад. Еще один, стоявший к Белакве и к Винни спиной, ковырял пальцем стену, отделяющую двор лечебницы от полей вокруг. Одна из группок душевнобольных кругами ходила по игровой площадке. А по другую сторону, если глядеть с холма, открывался вид на однообразные низенькие жилища рабочих, выстроившиеся рядами, во двориках играли и плакали дети. Удали лечебницу, и что останется в Портрейне? Одни руины.
31
Воспрянь сердцем (лат.); в римско-католической службе (и в англиканской) — антифон (ектенья), призывает верующих соединяться в восславлении Господа; в переносном значении — нечто, что побуждает к душевному подъему, возвышает сознание, улучшает настроение.
33
Жан-Жак — имеется в виду Жан-Жак Руссо (1712— 1778), французский философ, много размышлявший о месте человека в мире; проповедовал возвращение в некое первобытное состояние без книг, без достижений науки и искусства; был вечно гоним за свою неуживчивость и свои идеи; умер в нищете; его идеи использовались как крайними консерваторами, так и революционными демократами; вот цитата из Руссо, которая, как можно надеяться, поможет лучше понять настроения Белаквы: "Все, что вне меня,— отныне чуждо мне. У меня нет в этом мире ни близких, ни мне подобных, ни братьев. Я на земле, как на чужой планете, куда свалился с той, на которой прежде жил. Если я что различаю вокруг себя — то лишь скорбные и раздирающие сердце предметы, и на все, что касается и окружает меня, не могу кинуть взгляда без того, чтобы не найти там какого-нибудь повода к презрительному негодованию или удручающей боли". И Белакву (который в следующей главе назван "солипсистом", т.е. человеком считающим, что весь мир является порождением его собственной фантазии) мучит осознание того, что он оказывается внутренне не самодостаточным и внешние обстоятельства продолжают оказывать на него влияние; особую известность Руссо принесла его "Исповедь"; видимо, Белаква полагал, что для умерщвления плоти Руссо укладывался на "тернистое" ложе.