Однажды, когда из Белаквы прямо-таки фонтанировали откровения, он дал мне довольно подробное описание одной из этих бетховенских фермат, этих пауз, в которых он пребывал. Он проявлял явную склонность к оксюморонам[43]. Равно как и излишнее пристрастие к джину с тоником.
Далеко не последним привлекательным моментом в этой чистой, незамутненной фазе Белаквова существования, в этой, как он выражался, "грессии", имея в виду "трансгрессию" — отклонение от нормы, в этом движении в никуда была способность воспринимать, с согласия или безо всякого на то согласия личности, находящейся в этой фазе, слабые веяния, едва заметные сигналы внешнего мира во всей их цельности. Будучи лишенным устремленности к чему бы то ни было.
этому движению в никуда не приходилось избегать непредвиденных ситуаций, сворачивать в сторону при столкновении с встающими на пути приятными неожиданностями водевильного характера, которые время от времени так или иначе возникают сами собой, словно бы из ниоткуда. Такая восприимчивость составляла весьма высокую привлекательность этого бесцельного скитания, которое начиналось ниоткуда и вело в никуда. Отнюдь не малое очарование заключалось и в той живости, с которой приветствовалось всякое осквернение и развращение. Хотя, может быть, и исчезающе малое.
Выбравшись на поверхность из подземного общественного туалета, расположенного в земной утробе на улице Колледж, Белаква, почему-то смутно считая, что перед спуском под землю он бродил, созерцая закат, до тех пор, пока все краски, кроме черной, сошли с неба, все тюльпаны, вся ржавчина, вся зелень на меди оказались стерты резинкой ночи, присел на корточки, опираясь спиной о постамент памятника Томми Муру[44], и сделал он это не потому, что влил в себя слишком много, а просто потому, что не было никаких оснований двигаться дальше в каком-нибудь определенном направлении. Но и засиживаться там он бы не посмел. Разве не бежал он ото всяких там раздумий, высиживания мыслей? Так что сидеть вот так вот, в высиживающей позе ему ни к чему... и чего ждать? Всего не переждешь. Давай, двигай, прыгай, отправляйся, тра-ля-ля. Призыв к движению стал ощущаться как приказ, вызов в суд. Но при попытке двинуться, Белаква обнаружил, что он не в состоянии это сделать, застрял, как Буриданов осел[45], ни вперед ни назад, ни вправо ни влево. Вот почему он застрял на одном месте, Белаква никак не мог понять. А для вглядываний в глубины собственной души момент был совсем неподходящий. Странно, он прошествовал по северной набережной, потом по мосту, потом по улице Вестморлэнд вроде бы без каких-либо серьезных затруднений — или почти без затруднений, а вот теперь почему-то ему приходится околачиваться здесь, у памятника этому толстошеему барду, да еще упираться спиной в пьедестал и ждать какого-то знака, знамения...
А знаков, в виде вывесок, вокруг него было полно. Вот, например, нечто здоровенное, зеленого цвета со вспыхивающими на нем белыми буквами. Реклама мясного бульона "Боврил". Цвета Ирландии. Но толку от него? Вера, Надежда и что там еще? Ах, да Любовь. Эдем — мимо; каждая неудача осмеяна; все в жизни проистекает из Ego Maximus, все под его сенью, под сенью этого маленького "я". И куда ж этому "я" деваться? Вот и гоняет кругами, не выскочить за невидимые сферы — и все это в тишине и молчании. Да, это "я" с места его сейчас не сковырнет, может только в голову всяких дурацких мыслей насовать. А разве он бежал не от мыслей, среди которых он пребывал, мыслей других людей?! Ах, сколько бы он дал, чтоб снова быть в пути! Прочь, прочь от мыслей!
Белаква отвернулся от проповеднического табло, и от вывесок, и от прочих бесполезных знаков, и тут же его внимание было привлечено к инвалидной коляске, которую быстро катили под аркадой Набережного Вала по направлению к улице Дэйм. Коляска то появлялась в промежутках меж колон, то на мгновение исчезала за их столбами. В коляске располагался слепой паралитик, который весь день сидел почти на самом углу улицы Флит, а в плохую погоду укрывался под аркадой. А теперь этого самого паралитика катили домой. Обычно его увозили раньше, а нынче запоздали с вывозом, и у паралитика, наверное, от этого на лицо легла печать горечи. Возможно, когда его довезут домой, он выскажет толкателю кресла все, что он думает про эту ненужную задержку. Этот толкатель, человек нанятый или просто себе бедный родственник, появлялся каждый вечер, незадолго до темноты, снимал с параличного христарадника картонки, висящие на груди и спине и привязанные за шею, с надписью, извещающей прохожих о бедах, постигших паралитика, заботливо укрывал его тряпьем, служащим пледом, подтыкал со всех сторон и катил домой, на ужин. Он, толкатель кресла, знал, что в его же интересах исправно исполнять все свои обязанности, ибо нищенствующий паралитик обладал недюжинной властью в районе Кумби, где он обитал. В обязанности толкателя входило брить паралитика по утрам, а затем катить его либо на угол, либо под аркаду, в зависимости от погоды. И так изо дня в день.
43
Оксюморон — стилистический оборот, в котором сочетаются семантически контрастные слова, создающие неожиданное смысловое единство, например "живой труп".
44
Томас Мур (1779—1852)— ирландский поэт-романтик; его переводили В.Жуковский, И.Козлов, М.Лермонтов, А.Фет, В.Брюсов, К.Бальмонт и множество других русских поэтов и переводчиков. Перевод стихотворения Мура "Those Evening Bells", сделанный И.Козловым в начале XIX века и названный "Вечерний Звон", стал непреходящей классикой, а переложение его А.Алябьевым на музыку превратило его чуть ли не в народную русскую песню.
45
...как Буриданов осел — Жан Буридан (ок. 1300-ок. 1358) — французский философ-схоласт; известен как автор (хотя возможно авторство приписывается ему незаслуженно) притчи об осле, который, будучи поставленным между двумя яслями, полными сена, на равном от них расстоянии, умрет от голода, не зная, в какую сторону ему направиться для утоления голода; притча иллюстрирует философское положение, утверждающее, что воля человека не в состоянии выбрать между двумя одинаково мощными мотивациями поведения и тем самым обречена на бездействие.