И все же образ газели, дыхание которой сковано невероятно сильной затянутостью волос, не передает в полной мере образ Фрики. Черты ее лица, словно бы подтянутые вверх рукой непривлекательного насильника, запущенной ей в волосы, были в беспорядке разбросаны по ее физиономии, сходившейся на риктусе, то бишь ротовом отверстии. Когда Фрика подводила брови косметическим карандашом, она хмурилась, и потом, после тугого зачесывания волос назад, обнаруживалось, что у нее не две брови, а четыре. Радужные оболочки с точечками словно бы ослепленных ярким светом зрачков были обречены выпирать куполами белой боли мольбы; нижняя губа изогнулась и подскочила в отчаянной попытке добраться до совсем заброшенных ноздрей, из звериного оскала по-змеиному торчал язык. Откусит она себе язык или нет — вот в чем вопрос. Весьма, между прочим, интересный вопрос. Подбородок, которым можно было бы вполне успешно колоть орехи, не скрывал, а еще более выставлял напоказ выпирающий вздутием щитовидный хрящ. Невозможно было избавиться от страшного подозрения, что ее уплощенные грудные железы, словно бы из сочувствия к измученному виду той эруктации — по-простому отрыжки,— которая сходила за ее физиономию, пыжились вовсю, чтобы, как волнорезами, оттопырить ее корсаж. Лицо Фрики уже давно лишилось какой бы то ни было привлекательности, оно являло собой лишь место, где угнездилось выражение вечной и неприкрытой обиды. Сложи она перед своей грудью руки, плотно прижатые друг к другу ладонями и с выставленными пальцами, из нее получилось бы само воплощение образа мученицы, пребывающей в течке, готовой отправиться на половую охоту, но обреченной на отсутствие желающих воспользоваться ее призывами.
И тем не менее эстетствующая графиня Парабимби, протиснувшись сквозь толпу, заглянет в розово-лиловый салон к старушке Калекен, мамаше Фрики, к которой Фрика относилась как к самому святому на свете, и почти наверняка будет вынуждена воскликнуть: "Калекен выглядит просто великолепно! Я никогда еще ее такой не видела! Ну просто Сикстинская Мадонна!"
И какой же смысл угодно будет вложить ее светлости графине в эти слова? Кумская Сивилла в конской сбруе, принюхивающаяся, не веет ли по ветру духом братьев Гримм? О, ее светлость графиня вовсе не намеревалась быть столь жеманной, манерной и благорасположенной — нет, вовсе нет, все это походило скорее на попытку посчитать камешки в кармашке Мальчика-с-Пальчик. Это было лишь некое общее впечатление... Просто Калекен, моя дорогая, выглядела, обладая необычной фактурой кожи — кожа ее цвета известки была словно утыкана гвоздями,— от пояса и выше так frescosa[88], в своем скромном платье под горло — такого цвета бывает кобальт в темпере,— она, моя дорогая, просто как драгоценность, сработанная мастером Кватроченто, увы, загубленного, она настоящая женщина, моя дорогая, она — как вечерний звон Большого Тома[89], потеющего на ветру... И засим, услышав такое, вдовая дева, после многих лет жизни постигшая, что все в небесах, на земле и в водах следует воспринимать таковым, каковым оно есть, определит самой себе хранить в памяти на протяжении всего того срока, который волею судьбы суждено ей прожить, похвалу, сделанную в адрес Калекен таким утонченным и многознающим знатоком, как графиня Парабимби.
А Парабимби продолжает блеять нечто нечленораздельное:
— Мэээээээээээкккке...
Не преждевременно ли? Возможно, мы рассказали все это слишком рано. Возможно, все будет совсем иначе. Но пускай уж все остается, как есть.
Вернемся к Фрике. Наконец звонит звонок, бежит с грохотом по ее фаллопиевым пипеткам, гальванизирует ее, отбрасывает от зеркала, словно ей самой надавили на пупок, возвещая...
Студент, чьего имени мы так никогда и не узнаем, прибыл первым. Гадкий, грубый типчик, с большим лбом.
— О Боже м-л-с-т-вый,— возопил он, выпучивая свои большие карие глаза, глядя в которые сразу вспоминалась скульптура семейства делла Роббиа[90],— Фрика, неужели я пришел первым?
— Не огорчайся,— успокоила его Калекен Фрика, которая на нюх чувствовала поэтов, даже тогда, когда ветер дул в другую сторону,— Да, первый, но опережаешь остальных всего лишь на один ложный шаг и на одно неуместное замечание.
Почти тут же заявилась шумная компания каких-то серых личностей, затем прибыл ботаник, работающий на общественных началах, за ним Кельт из Гелвея, затем рыбачка с Шетландских островов в сопровождении своего Шаса. К этому последнему тут же пристал Студент и во исполнение своего обещания при первой же возможности выяснить у Шаса, какой смысл тот вкладывал в слово "чувство", спросил:
89
Большой Том — колокол Колокольни Колледжа Христовой Церкви в Оксфорде, возвещающий окончание дневных дел.
90
Семейство делла Роббиа — несколько итальянских скульпторов XV—начала XVI века, создававшие сентиментальные терракотовые скульптуры, в основном "Мадонн с Младенцем".