Секунду висит оглушительная тишина, потом я выдыхаю: кислород выходит из моих легких, как из спущенной шины. Я так и подумала, но эти слова, произнесенные ею, все равно поразили меня. С таким же успехом мама могла сказать, что они уронили меня в детстве: это объяснило бы стук и звон, грохочущие сейчас в моей голове.
Слова «мы удочерили тебя» крутятся в мозгу, словно рев сирены.
Я не отвечаю, потому что меня парализовало, и мама продолжает:
– Мы всегда любили тебя так, словно это мы создали тебя. Ты должна это понять.
– Нет, – я мотаю головой. – Это неправда.
Это неправда, как и то, что Элвис на самом деле не умер.
– Это правда, Фэллон, – наконец говорит папа и тянется ко мне. Я отстраняюсь. Этого не может быть.
– Не надо меня трогать, – повышаю я голос. Дым почти что валит у меня из ушей.
Папа усаживается обратно на диван.
– Почему вы раньше мне не сказали? Почему я сначала нахожу вот это? – Я машу листком в воздухе и бросаю его на колени маме. Мне так больно, словами не описать.
Я пытаюсь в точности воспроизвести, что они мне сказали, но воспоминания потерялись и теперь прячутся в самых потаенных уголках моего мозга, где-то рядом с химическими формулами.
– Это от органов опеки. – Мама подталкивает листок ко мне. – Тебе восемнадцать, а это значит, что ты можешь связаться с ними и запросить информацию.
Я отпрянула от бумаги, словно она пропитана ядом. Я смаргиваю слезы, выжидаю секунду и беру листок. Одна слезинка все-таки падает на бумагу и размывает чернила.
Сейчас я смотрю на письмо, и воспоминание о том дне ускользает от меня. Я решила не звонить органам опеки, но увезла письмо с собой в колледж на случай, если наберусь храбрости. О нем знают только Макс и Эйвери. Они оба сказали, что я пойму, когда буду готова, и если я никогда не буду готова, это тоже нормально. Я думала, я потеряла письмо, но нет, вот оно.
После сессии с доктором Джози, в ходе которой мы выяснили, что я боюсь остаться одна, я решила, что время настало. От одной мысли руки дрожат. Надо с кем-то поговорить. Я звоню Эйвери.
– Эйвери… – Ее имя застревает у меня в горле.
– Фэллон, что случилось?
– Я нашла письмо, – выдавливаю я.
– Какое письмо?
До меня доходит, что Эйвери не читает мои мысли.
– От органов опеки. Не знаю, что делать. Столько времени прошло.
– Чего ты боишься?
– Правды о том, почему они от меня отказались.
– А ты не думала, что это знание может помочь тебе обрести внутренний покой?
– Говоришь совсем как мой психолог.
– Я поддержу тебя в любом случае, ты же это знаешь?
– Да.
Какое-то время мы молчим. Мне кажется, будто я цепляюсь за деревянную доску посреди океана, пока вокруг меня кружат акулы. Я жду, пока меня спасут.
– Фэллон, ты тут?
– Тут.
– Я буду на телефоне столько, сколько ты захочешь.
– Спасибо. Для меня это очень важно.
Я знаю, что хочу сделать первым делом.
Глава 17
Я переливаю ром из трехунциевой[21] бутылки себе в газировку. Полноватая женщина шестидесяти лет с плотными кудряшками, что сидит рядом со мной, громко вздыхает. Слушайте, дамочка, я могла бы быть орущим ребенком, что пинает ваше кресло, но нет же, так что радуйтесь. Мне нужно расслабиться. Полеты меня нервируют. Я массирую виски – голову разрывает пульсирующая боль. Я принимаю две таблетки ибупрофена и запиваю их своим коктейлем. Дама рядом со мной снова вздыхает. Серьезно? Так и будешь весь полет вздыхать? Она наклоняется и вытирает несуществующую потертость со своих безупречных балеток Gucci.
Я делаю еще глоток, закрываю глаза, вставляю в уши наушники и откидываю голову на спинку кресла. Когда я закончила разговаривать с Эйвери, то позвонила маме, чтобы спросить, можно ли мне позвонить в органы опеки. То, что она не против, меня обрадовало. А вот звонок в агентство уже не был таким беспрепятственным: консультантка сказала мне заполнить форму у них на сайте, и тогда они отправят мне документы. Ее слова по-прежнему звенят у меня в ушах. «Люди не всегда получают то, на что надеются». С тех пор поток мыслей не прекращался, поэтому мне и нужен этот перерыв.
Я не была уверена, что вообще выберусь на эти выходные, особенно после того, как Майя вцепилась в мою ногу и отказывалась идти на занятия, потому что вчера Джонас признался ей в любви перед всеми одноклассниками на игровой площадке. Весь класс запел «Сначала любовь, потом свадьба». Я даже не знала, что дети до сих пор это поют. Сгорая от стыда, Майя целый час просидела в кабинке туалета, пока завуч не вытащил ее оттуда и не позвонил мне. Я Майю не виню: помню, как смущалась мальчишек в ее возрасте. В туалетах обычно прячутся подростки, и я переживаю, что же будет через шесть лет.