Но, вместо того чтобы броситься его догонять, Ева лишь пожала плечами и взяла чек.
— Что ж, пусть будет так.
И лишь когда она увидела, как отъезжает его машина, она поняла, что произошло: от нее ушел Бернар. Мужчина, с которым она была так счастлива. Даже Гриша, который всегда был для нее ангелом-хранителем, вряд ли мог теперь чем-нибудь ей помочь. Что же будет с ней дальше? Последние три месяца были настолько яркими, что от нее ускользнуло ощущение реальности. Глупо было бы думать, что так продлится всю жизнь…
Сзади послышался шорох. Ева оглянулась и увидела Натали.
— Я заметила, в каком состоянии ушел от тебя Бернар. Я понимаю, что не имею права вмешиваться в ваши отношения, но, по-моему, ты его чем-то обидела. Судя по всему, ты предложила ему осмотреть его комнату в поисках картин. Я угадала? Ты могла бы обратиться ко мне. Мне было бы это сделать намного удобнее.
Ева хотела рассказать ей о пленке, но передумала: пусть хотя бы Натали относится к Бернару по-прежнему, без подозрений. Что с того, что она узнает? Лишний раз будет волноваться.
— Сейчас звонил этот негодяй Блюм, спрашивал тебя, но я сказала, что тебя нет дома. Думаю, я сделала правильно. Ведь тебе теперь не до него?
Ева с трудом сделала вид, что отнеслась к этому спокойно. Именно звонок Блюма мог бы ей сейчас помочь. Разговор с Бернаром совсем выбил ее из колеи.
За столом, когда Сара принесла большое блюдо с устрицами, Натали спросила:
— Ну так что с нашим портретом?
— У меня его нет. Он в гостинице. Если честно, то я собиралась отдать вам его только в обмен на свои работы. Но сегодня же вечером я за ним съезжу.
Натали как-то странно посмотрела на Еву и пожала плечами.
— Ты уверена в том, что он в гостинице? Признаюсь, я вчера вечером заходила в твою мастерскую. Скажу сразу — я довольна.
— Чем вы довольны? — не поняла Ева и капнула на устрицу лимонного соку.
— Своим портретом, — торжественно произнесла Натали, быстро встала из-за стола и через минуту вернулась с картиной в руках.
— Ты себе представить не можешь, что я испытала, когда увидела это. Надо быть по-настоящему талантливым художником и, конечно, психологом, чтобы так верно угадать все черты моего лица. Я вчера почувствовала себя счастливой еще и потому, что поняла, Ева, ты видишь меня не такой пятидесятилетней развалиной, какой видят меня окружающие. Ты смогла увидеть меня молодой. Я не могу тебе всего объяснить, но для меня это крайне важно. Я очень, слышишь, очень тебе благодарна… Не сердись, пожалуйста, что я без твоего разрешения развернула ее и посмотрела. Я понимаю, ты не была уверена, быть может, ты боялась сделать мне больно. Но это потрясающе!
Ева смотрела на раскрасневшуюся, возбужденную Натали. Смеется она над ней, что ли?
— Натали, это не ваш портрет, — наконец сказала она и сама испугалась своих слов. — Это мой автопортрет, который я написала, когда мы с Бернаром были на «Коллетт». Может, я сделаю вам больно, но это правда. А ваш портрет в гостинице… это абсолютно точно.
Но Натали, казалось, ничуть не смутили ее слова.
— Взгляни сюда! — воскликнула она, доставая из кармана широких розовых брюк фотографию и показывая Еве. — Взгляни, одно и то же лицо.
Ева всмотрелась в изображенную на снимке молодую девушку.
— Очевидно, в молодости я была похожа на тебя, вот и все объяснение.
У Евы разболелась голова.
— Да, наверное, — сказала она, как в тумане поднялась из-за стола и поспешила в свою комнату. Где-то она уже видела эту фотографию. Где?
Из окна она увидела, как по дорожке к дому приближается доктор Симон. Вот он-то, пожалуй, смог бы объяснить, в чем тут дело. В конце-то концов, это была его идея с портретом.
Ева позвала его. Симон поднял голову, смешно поприветствовал Еву рукой. Учтивый, тихий и немногословный, Симон обладал типичной внешностью альбиноса и поэтому выглядел намного моложе Натали, хотя возраста они были примерно одного. Он, как и все обитатели этого дома, тоже, хоть и плохо, но говорил на русском. Как объяснила этот факт сама Натали, и Сара, и Пьер, и Бернар, и Франсуа — все они были выходцами из эмигрантской среды. «Я практически всегда разговариваю с ними по-русски, чтобы не забыть язык. Но скажу откровенно: мне и приятно, и больно одновременно. А почему, я даже объяснить не могу».
Ева жестом пригласила доктора к себе в комнату и, убедившись в том, что он понял ее, кинулась к зеркалу, чтобы подправить макияж и прическу.
— Мне бы не хотелось, чтобы Натали знала о нашем разговоре, — начала она сразу же, едва доктор переступил порог ее комнаты. — Прошу вас, Симон, объясните, ради Бога, зачем Натали понадобился портрет. Вы знаете, о чем я говорю.