— Нет, я не такая авантюристка, как ты. Женщины вообще от природы умнее. Тебе через пару дней ехать в Москву, ты же не поедешь с пустыми руками… А на десять миллионов я не рассчитываю. У меня пока с мозгами все в порядке…
— Что поделать, а у меня еще нет… Больше того, сегодня утром я вдруг провел рукой по голове и заметил, что кости на моем темечке еще не срослись, понимаешь, там мягко, как у младенца… Родничок… А это о чем-то говорит… Хватит рычать, звереныш, лучше поцелуй меня и пожелай мне счастливой брачной ночи… Думаю, ты не оставишь меня в такой ответственный момент…
Для Бланш эти сборы напоминали кошмарный сон. Однако, будучи женщиной практичной, хотя и не веря до конца в то, что должно произойти в церкви, она собрала большой чемодан в случае, если им с Борисом действительно придется переезжать в особняк Латинской.
И вот это свершилось. Церковь была набита приглашенными гостями и репортерами, которые нахально лезли со своими микрофонами и фотовспышками чуть ли не под платье к Бланш (словно им было известно о ее связи с женихом), озаряя и без того ослепленную своим призрачным счастьем старушку-Эмму, задавали глупейшие вопросы новоиспеченному мужу («О, Борис Захарофф!») и преследовали новобрачных до самого особняка.
Свадебный ужин с подобающей ему пышностью собрал просто невероятное количество гостей, причем пришло много и таких, которые не были на венчании в церкви. Это была своего рода светская вечеринка, роскошная и в какой-то мере демократичная, что позволило Борису и Бланш почти сразу после возвращения с церемонии уединиться в правом крыле особняка и отдохнуть на кровати эпохи Людовика IV… Что же касается Эммы, то она, сославшись на головную боль, вскоре покинула гостей и вышла к ним спустя полчаса, сменив белое платье на красный муслиновый балахон. На голове красовался нелепый парчовый тюрбан с перьями… Кожа на лице Эммы заметно потускнела, что не преминули отметить ее приятельницы.
— Кажется, она сменила не только платье, но и кожу… В церкви она была много свежее…
— А почему вам не приходит в голову, что она только что занималась любовью со своим коротышкой-русским? Говорят, русские в этом плане…
— Позвольте, а это правда, что Эмме в прошлом месяце стукнуло семьдесят?
— Да нет, ей всего-то ничего: шестьдесят девять, это я точно знаю…
— А вы видели, с какой прытью она усаживалась в машину после того, как они вышли из церкви?
— Она просто устала…
— Вы не видели, куда делась женщина в зеленом платье? Говорят, это дальняя родственница мсье Захарова и теперь она будет жить здесь?..
— Как жаль, что уже нет бедняги Патрика, он был таким забавным, с ним невозможно было и пяти минут провести, чтобы не расхохотаться… Я так и не поняла, от чего он умер…
— Говорят, у него была больная печень… Кроме того, у него целых полтора года длился роман с какой-то актрисой, которая высосала из него не только все соки, но и деньги…
— И Эмма об этом знала?
— Об этом знал весь Париж… Но надо знать Эмму — она бы умерла, но не подала виду… Сильная женщина, ничего не скажешь…
— Зачем ей этот русский?
— Говорят, Патрик оставил ей завещание, в котором что-то говорится о подобном браке, хотя мне это известно от моей горничной, которая, в свою очередь, знакома с Патрисией, горничной Эммы… А горничным я не верю…
— Кто-нибудь из вас разговаривал с самой Эммой?
Бланш уговорила Бориса выйти к гостям.
— Послушай, хотя бы перекусим… Ты видел, какие красивые фигуры они сделали из персиков? Это же целые скульптуры! А из огромного ананаса, сложенного, наверное, из сотни плодов, бьет фонтан белого вина… Это так красиво… В конце-то концов, муж ты или нет?
Приведя в порядок одежду и поправив бабочку, Борис подошел к зеркалу.
— Ущипни меня, Бланш, если это не сон… Мне еще ни разу не приходилось бывать в таких роскошных спальнях. Тебе понравилась кровать?
Бланш смотрела на него с любовью. Кто бы мог подумать, что в этом с виду спокойном и мягком человеке столько твердости…
— Я надеюсь, она не заставит тебя спать с ней… — Она покрылась гусиной кожей при мысли, что непредсказуемый Борис скажет сейчас что-то такое, что вмиг разрушит ее счастье. Она замечала за собой, что с каждым днем все больше боится его потерять, и что чем парадоксальнее его поведение, тем больше ее тянет к нему. «Он всегда был свободным. Таким и останется», — с горечью подумала Бланш, никогда не имевшая над ним власти.