Синяя с желтым машина приехала через четверть часа. Какие-то люди возились с замком, снимали отпечатки пальцев с дверной ручки, Ева отдала им ключи, и вскоре все зашли в квартиру.
— Вы можете сказать, что у вас пропало?
Она прошлась по квартире, убедилась, что все картины на месте, золото тоже, деньги — в альбоме Босха — целы. Единственное, что пропало — это пакет с бананами и восковые фрукты.
— Это дети, — сказал старший из прибывших милиционеров. — Кто бы мог подумать? Заявление будете писать? — Он усмехнулся.
— Нет, что вы, пусть себе едят на здоровье.
Синяя с желтым машина уехала. Было только пять часов утра. Ева успокоилась, заперла балконную дверь, выкурила на кухне сигарету и вспомнила, что квартира Фибиха осталась открытой. Что за утро! Какие-то пакеты, грабители, милиция! Она вернулась в квартиру профессора, хотела уже оставить пакет где-нибудь в комнате, на столе, к примеру, но любопытство взяло верх. Она знала, что поступает нехорошо, но пальцы сами развязали бечевку, развернули жесткую почтовую бумагу, и Ева увидела обычную видеокассету. Ей стало еще любопытнее. Она подошла к телевизору, включила видеомагнитофон и вставила кассету. На экране появилось неприятное насекомое крупным планом — не то кузнечик, не то сверчок. Голос за кадром мягким, добрым, как у сказочника, голосом произнес: «А вот это молодая личинка африканской саранчи сбрасывает рубашечку…»
Ева выключила видеомагнитофон, телевизор, кассету упаковала, перевязала пакет бечевкой и, оставив на столе, вышла из квартиры Фибиха.
Вернувшись к себе, она приняла горячую ванну, позавтракала яблоком и кофе с булочкой и, забравшись под одеяло, крепко уснула. И снилась ей африканская саранча, сбрасывающая черную мужскую рубашку, такую, какая была последний раз на Вадиме.
Он пришел, как обычно, в шесть. Ева в черном из плотного шелка платье, напоминавшем палитру — настолько оно было заляпано красками, — встретила его словами:
— Я работаю.
Во всем облике Вадима, тридцатипятилетнего адвоката, высокого, худощавого, в светлом плаще, с небрежно накинутым на шею шелковым с орнаментом серо-розовым шарфом, ощущался какой-то немой вопрос.
— Извини, что не попрощалась, но ты так хорошо спал. Вадим, поверь, мне некогда… У меня цветы вянут, я не могу… Ты понимаешь?
Он, не обращая на нее внимания, прошел в прихожую, потом в самое сердце квартиры — мастерскую, где разделся, повесил плащ на вешалку, предварительно сунув шарф в рукав, сел на стул и воззрился на неоконченный натюрморт Потом перевел взгляд на вазу с красными розами: они были раскрыты и источали сладкий аромат.
— У тебя что, бессонница? Почему ты уходишь именно в тот момент, когда мне так необходимо видеть тебя?.. Я просыпаюсь, и мне начинает казаться, что тебя и не было, что я тебя вообще выдумал, понимаешь?
Ева ласково, как только могла, потрепала Вадима по плечу и улыбнулась. Как часто ей приходилось слышать от мужчин эти слова, вот теперь и Вадим угодил в расставленные ею почти бессознательно силки. Попался и барахтается.
— Вадим, я работаю. — Она вдруг поймала себя на том, что разговаривает с ним почти как с ребенком, который мешает ее взрослому занятию.
И тут произошло то, чего она никак не ожидала: Вадим схватил розы — она знала, насколько остры шипы, но он даже не заметил этого — и швырнул их на пол.
— Я ухожу, — сказал он, резко повернувшись, и почти бегом направился к двери. — Я все… не могу…
Хлопнула дверь. Ева бросилась подбирать розы.
Она ждала Вадима ближе к ночи. Все утренние рассуждения о нелюбви с приближением темноты утрачивали свою определенность. Они были любовниками, и это во многом определяло стиль их общения.
Натюрморт так и остался незаконченным, розы одиноко смотрели в разные стороны, и Еве в темноте показалось, что они покачивают своими темными головками, словно укоряя ее за бессердечие.